«И они действительно приехали», – вспомнила Эрмессинда.

«Да, Аликс приехала и вышла замуж за Жерара, не выказав ни малейшего отвращения. Гораздо позднее от самого господина де Перуза, который побывал в Париже, я узнал, что Аликс знакома с Лионелем и что любовь вашего сына к этой красотке имела там самую широкую известность».

«Так это она!» – прошептала Эрмессинда.

Хьюго не расслышал ее слова и продолжал:

«Я справедлив к Лионелю, я знаю ему цену. Меня удивляет Аликс, которая предпочла Жерара. Но поскольку Жерар унаследует замок и мои владения, то я все объяснил ее самолюбием. Я жил спокойно, пока наши разногласия с де Мализами не заставили меня призвать сюда человека, способного отомстить за оскорбления. Да, у меня есть сын, которого нельзя назвать ни сыном, ни мужчиной, но это мой сын, мой сын, и чувство стыда, которые он мне внушает, удваивается из-за гордости, которую испытываете вы, глядя на Лионеля. Однако я согласился на его возвращение в замок. Вы знаете, Эрмессинда, каковы были мои условия. Я сказал вам, что позову Лионеля, что буду обращаться с ним так, как если бы он не был плодом прелюбодеяния, и что он никогда не узнает об этом. Я согласился, что должен оставить ему какое-то наследство, но я взял с вас слово, что он немедленно уедет, как только я прикажу. Эрмессинда, я не ропщу на него за то, что он красив, смел и силен, я не сержусь на него за то, что он злится на жестокое обращение того, кого считает своим отцом. И не потому, что он презирает Жерара, я хочу, чтобы он уехал: он должен уехать, потому что он любит Аликс и потому что Аликс до сих пор его любит».

«Это невозможно», – вскричала Эрмессинда, вся во власти желания найти выход и не допустить новой разлуки с сыном.

«Невозможно! Эрмессинда, – горько вздохнул Хьюго, – и ты говоришь, невозможно! Когда я женился на тебе, ты любила пажа своего отца, без имени и без состояния, и ты предпочла старику красивого пажа без имени и без состояния! Ты ввела его в этот замок как брата, и он покинул его как твой любовник».

«Да, это так, – Эрмессинда опустила глаза, – но Аликс не забудет своего долга перед мужем».

«Ты же забыла его! А я не был ни пьяницей, ни уродом, ни калекой! Я был стар, но я носил имя, славное многими победами и подвигами».

«Это правда». – Эрмессинда поникла под тяжестью страшных воспоминаний.

«А ты помнишь ночь, когда я застал тебя, обнаженную и опьяненную любовью, в объятиях твоего соблазнителя, этого ничтожного генуэзца, этого Ци… Но я поклялся никогда не произносить имени этого нечестивца. Ты помнишь, Эрмессинда, как я, немощный и больной, хотел убить вас обоих и как я был повержен одним ударом руки этого…»

Имя снова застряло в горле у старика, но он продолжил:

«Я, как дитя, повалился на кровать, на которой ты изменяла мне, и там, с кинжалом у горла, погиб бы, если бы не появился Одуэн. Именно он, не в силах вырвать меня из железных лап нечестивца, убедил меня поклясться, что ценой жизни, которую мне сохранят, я никогда не раскрою тайны твоего падения и прощу тебя. Я согласился на эту низость, Эрмессинда, я согласился, потому что еще любил тебя, любил как дочь и как надежду и потому что боялся, что мои седины покроют позором те, кто смеялся надо мной, когда я брал тебя в жены. Я дал слово. Час спустя я бы взял его назад ценой собственной жизни, и через двадцать два года это воспоминание душит и гложет меня… Так вот я не хочу, чтобы мой сын получил в наследство мою беду, я не хочу однажды ночью услышать, как он требует пощады под ножом твоего сына, и бежать, чтобы сказать ему то, что мне говорил священник, ибо я, слабый и дрожащий, не смогу помочь ему: “Клянись, что простишь, клянись, что забудешь, тогда любовник твоей жены не убьет тебя!” Нет, нет, я не хочу этого… Не хочу! Не хочу!»

Эрмессинда молчала, а старик говорил с такой яростью, что казался сильным и здоровым. Сердце матери всегда находит высшие доводы, и Эрмессинда ради сына смирила гордость:

«Не все женщины, как я, не все утратили чувство долга, и Аликс…»

Хьюго посмотрел на нее с жалостью:

«Твой грех, Эрмессинда, великий грех! И, однако, я доверяю скорее тебе, виновной, чем Аликс, которая, я надеюсь, еще невинна! Лионель уедет. Я так хочу! Ты знаешь, что должна сделать. Я не хочу сообщать ему о своем решении, ибо он спросит, в чем причина, а я, возможно, открою ему ее».

«О! Нет, нет, – зарыдала Эрмессинда, – не заставляйте меня краснеть перед сыном! Я удалю его».

«Рассчитываю на тебя. Он уедет завтра!»

«На рассвете».

«Так позовите его».

«Нет, я сама пойду к нему».

Она вышла, а Хьюго позвал двух слуг, и они проводили его под руки в покои, так как день выдался трудным для старика, у которого осталась только одна сила – сила несгибаемой воли.

– Фи, фи, фи, – вновь прервал рассказчика поэт, – слабовато, ничего не скажешь. Пьеса окончена, тайна ненависти Хьюго раскрыта, любовь между Лионелем и Аликс тоже, любопытство удовлетворено, публика уходит или свистит. Опус не удался.

– Но мне кажется, – возразил Дьявол, – теперь самое время для развития страстей.

– Развитие страстей, – насмешливо повторил драматург, – что-то в духе «Заиры» или «Федры». Восемнадцатый и девятнадцатый века давным-давно создали подробный кадастр человеческого сердца. Мой дорогой соавтор (а если я напишу пьесу, вы будете моим соавтором, я поставлю мое имя на пьесе, а вы получите четверть всех прав), ведь не станете же вы утверждать, что развитие страстей зависит от исторического колорита?

– Исторический колорит в драме не представляется мне первоочередной необходимостью, – заметил Луицци.

– О! Тогда, – сказал поэт, – мы впадаем в трагедию выспренную или жалостную, что в стихах очень скучно.

– Простите, господа, – вмешался Дьявол, – мне кажется вы оба не правы. Страсть может иметь историческую окраску, поскольку страсти расцветают на почве нравов эпохи и отмечены ее особой печатью: слишком велико различие между суровым средневековым норманном, который завоевывает все шпагой, и рафинированным господином времен Людовика Тринадцатого, напичканного испанской галантностью и мадригалами, слишком далеко от повесы в кружевах времен Регентства, предающегося оргиям, до гусара империи, ухаживающего за дамами с хлыстом в руке.

– Возможно, – согласился барон, – но помимо развития страстей, помимо исторических особенностей есть еще развязка этой истории, и именно ее мне хотелось бы узнать.

– Да, да, послушаем, – поддержал его поэт, – за недостатком драмы там, быть может, скрывается повесть.

– Тогда я позволю себе продолжить, – сказал рассказчик, – и надеюсь, развязка докажет вам, что страсти не лишены исторического колорита, и, кроме того, в своем развитии они зависят от эпохи и ее нравов.

Итак, Эрмессинда осталась одна. Требование мужа, на которое она согласилась так быстро, когда супруг подавил ее тяжестью жестоких воспоминаний, теперь, когда надо было заставить себя сообщить о нем сыну, показалось ей чудовищным. Что сказать Лионелю, чтобы изгнание из отчего дома не показалось юноше отвратительным капризом невыносимого тирана?