приступами удушья, облегчение которому приносило лишь вдыхание паро́в отвара определённых трав. Возчик-вастак с отеками и водянкой непонятного происхождения, парень-красильщик с опухолью под подбородком, живущий на снадобье из немейника; «козявки» из подвалов с неизменными болями в суставах и желудочными коликами от дурной еды; уруки с их вечными паразитами и боевыми ранами; «крысюки» с невнятными лихорадками, «чёрной немочью» и грудной жабой — все эти недужные, болезные и скорбные духом, слабые, больные и бесправные, измученные, истощенные, зачастую здесь, в Замке, лишённые всякого ухода, задвинутые в дальний угол и брошенные на произвол судьбы…

…Постарайся быть в этом «худе» хотя бы крохотным добром, пусть никто и не скажет тебе за это спасибо…

Гэдж проглотил горький ком в горле.

— Я… не могу.

— Что — не могу?

— Не могу вот просто так отсюда уйти. У меня тут… хворые.

— И что? — с раздражением прокаркал Гарх. — Не будь совсем уж непроходимым болваном! Незаменимых не существует. Тем более здесь.

Гэдж пожал плечами. Со двора послышался какой-то шум, топот торопливых шагов, кто-то взбежал на крыльцо и яростно забарабанил кулаком в дверь — с такой силой и грохотом, что орк едва не вздрогнул.

— Исчезни, — шепнул он Гарху. — Быстрее!

Кто там? Орки? Стража? Соглядатаи? Что, если за Гэджем и его каморкой действительно следят?

Но на пороге обнаружился лишь какой-то встрепанный мужичонка в грязном фартуке из дерюги, на котором поблескивали мокрые потеки — к счастью, не крови. У мужичка было бледное лицо, над которым сосульками нависали всклокоченные волосы, и красные, словно бы разбухшие руки — верный признак того, что ему часто приходится иметь дело со щелоком и водой.

— Тут кто-нибудь есть? Чего не открываешь? — Он сердито уставился на ошеломленного Гэджа. — Я из прачечной, Вирен, напарник мой, чан с кипятком опрокинул, ногу обварил… — В глазах его его при виде бледного остолбеневшего мальчишки мелькнуло мимолетное сомнение. — Ведь ты тут теперь лекарь… так, что ли? Тебя звать-то надо?

Гэдж молчал. Почему-то мужичок своим яростным напором застал его врасплох, хотя, если подумать, ничего ни удивительного, ни тем более неожиданного в его появлении не было.

— Да, — пробормотал он. — Я… да. Лекарь. Меня надо звать. — Он попятился, спотыкаясь, стараясь не вспоминать про растворившегося где-то в темноте Гарха, дрожащей рукой взял со стола сумку с бинтами и лекарским инструментом, презирая себя за этот неуместный испуг, за смятение, растерянность и неумение мигом собраться с мыслями. — Я… сейчас. Иду.

53. Крысятник

…Когда-то давно, там, в Изенгарде, в другой жизни, когда Гэджу было лет восемь или девять, у него случилась очередная стычка с верзилой (да, он уже в одиннадцатилетнем возрасте был верзилой) Лутом, сыном медника, и парой его дружков. К позору Гэджа, выйти из той давней драки победителем ему не удалось; поверженный и разбитый, он долго сидел на берегу Изена, размазывая по щекам кровь из расквашенного носа, пытаясь промыть боевые раны и привести в порядок изорванную одежду. Но неутоленная обида и злоба требовали отмщения — и тогда Гэдж вернулся к дому Лута, подкараулил за углом его младшую пятилетнюю сестру, отобрал у соплюхи любимую, привезенную с ярмарки куклу, оторвал этой кукле расшитую цветными нитками голову и, упиваясь сладостью мести, зашвырнул тряпичный труп далеко в заросли крапивы. Девчонка убежала в слезах…

— Ты тотчас же пойдешь назад и отыщешь в крапиве эту несчастную куклу, — спокойно сказал ему Саруман, когда Гэдж наконец вернулся в Ортханк, и голос мага был холодным, бесстрастным, каким-то совершенно чужим. — Приладишь ей голову на место — сам, своими руками — и вернешь куклу хозяйке. С извинениями. Сестра Лута не в ответе за деяния своего брата. — И, чуть помолчав, добавил негромко, глядя сквозь ученика так, словно тот был прозрачным и состоял из воздуха: — Твой поступок меня очень разочаровал, Гэдж. Я не ожидал от тебя такого.

Твой поступок меня очень разочаровал…

Лучше бы он надрал мне уши, оставил без ужина или велел высечь розгами на конюшне, думал Гэдж, чем смотреть на меня, как на пустое место, и бичевать этими вот ужасными словами: «Твой поступок меня очень разочаровал…» Он шмыгнул мимо учителя, не поднимая глаз, метнулся в свою каморку, бросился на постель и накрыл голову подушкой, но спрятаться от этой фразы было невозможно, она колокольным звоном гремела у него в голове и жгла куда больнее крапивы. Она горела в нем, как ожог — и тогда, когда он, как неприкаянный, мыкался по своей комнате из угла в угол, переживая случившееся, и тогда, когда тенью брел по улице, стараясь не попадаться никому на глаза, и потом — когда рыскал в траве за сараем, ища проклятую куклу, и когда негнущимися, исколотыми в кровь пальцами пришивал на место бессмысленно улыбающуюся голову, и когда — самое унизительное! — ходил в дом медника и, не отрывая взгляда от пола, лепетал перед всей семьёй едва слышные извинения. Раздирающие всё его существо стыд, смущение и раскаяние были невыносимы — и запомнились навеки, запеклись в душе плотной коркой, точно глубокий и уродливый шрам. Надо признать, Луту тоже изрядно досталось от отца, и он стоял в углу горницы, полусогнувшись и не пытаясь присесть на лавку — но его деяния никого не разочаровали, и потому он посматривал на Гэджа торжествующе, злорадно и даже чуть-чуть свысока.

Впрочем, перед ним Гэджу извиняться было не за что, и, уходя, Гэдж исподтишка показал ему кулак.

Вечером он сидел в библиотеке, корпя над тетрадкой, полной цифр, букв и нечаянных клякс, выполняя — или, скорее, пытаясь выполнить, ибо мысли его были далеки от счёта и письма — заданный к завтрашнему дню урок. Помаргивали на столе свечи, потрескивал в углу сверчок, едва заметно колыхалась занавесь в глубине помещения — башня всегда была полна неведомых сквозняков… Гэдж не удивился, когда распахнулась дверь, и в библиотеку вошёл Саруман, — маг нередко приходил по вечерам позаниматься с воспитанником, — но, наверно, никогда ещё Гэдж не ждал его появления с замиранием сердца, холодком в желудке и трепетом прочих живущих своей жизнью потрошков, и вовсе не из-за того, что сегодня ему не довелось преуспеть ни в учении, ни в бою.

— Я извинился, — буркнул он, глядя в пол, на стык между плитами, по которому бежал заблудившийся древесный жучок. Поднять глаза на мага по-прежнему было выше его сил. Как и вновь услышать его ровный, бесцветный и отчужденный голос: «Твой поступок меня очень разочаровал…»

Но в голосе Сарумана, когда он