– Что вы себе позволяете? – возмутилась газель. – Никуда я с вами не пойду!

– Тады хоть пожрать, – предложил бамбук альтернативу. И, не дожидаясь реакции, выхватил у неё из рук вожделенное ведёрко.

– Ой… да как это так… да я сейчас… – газель судорожно вдохнула, собираясь с духом, чтобы закричать караул. Но деревяшкин тут же всучил ей ведёрко обратно. Правда, уполовиненное: бамбук успел высыпать горку вкусняшки себе на стул, промеж коленок.

– Спасидочки, – сказал он, – вы очччень добрая. И ужжжасно красивая, – добавил он, видя, что предыдущий комплимент её не убедил.

Газель выдохнула и вернулась к ведёрку. Буратина тоже набил себе рот и заработал челюстью – так, что за ушами затрещало.

Тем временем над сценой опустили занавес. Он был из грубой холстины, зато весь разрисован. На нём были танцующие человечки, девочки-лоли в черных масках, страшные бородатые люди в колпаках со звездами, солнце, похожее на блин с носом и глазами, и другие занимательные картинки. Буратина тут же забыл обо всём прочем и принялся увлечённо их разглядывать. Очень скоро у него зарябило в глазах: перегруженная ассоциативка начала сбоить.

Тут из-под занавеса выбрался пёсик – длинный, с висучими ушами. Он вытянул мордку в сторону зала, и бамбук заметил, что у него вместо глаз какие-то непонятные пуговицы. Собак шевелил ими, будто принюхивался.

– Воу-воу-воу! – наконец сказал он – достаточно громко, чтобы шум в зале поутих. – Дорогие зрители! – начал пёсик. – Меня зовут Напсибыпытретень, для друзей Напси. И мы начинаем первое и единственное представление крюотивного театра Карабаса бар Раббаса имени Антонена Арто. Крюотивный значит жестокий, и этого будет более чем! Насчёт единственного представления – мы хотели сказать, что оно единственное в своём роде! – пёсик явно ожидал реакции, но не дождался. – То есть каждое наше представление будет единственным, в смысле – неповторимым! – пообещал он и снова не был оценён по достоинству. Тогда он почесал нос лапой и закруглился так: – В общем, вас ждёт много разных неожиданностей! Ну а пока наши работники сцены устанавливают декорации, а актёры разогреваются, – тут его мордочку расшарила какая-то сомнительная ухмылочка, – послушайте святое караоке! Исполняет Ева Писториус!

– Это ещё что? – довольно громко спросила соседняя такса и тут же захлопнула пасть – потому что из-за кулис вышла самая настоящая эквестрийская пони.

Кто такие поняши и на что они способны, в Директории, в общем-то, знали. Так что зал зашумел. И отнюдь не восторженно.

Поняша – огненно-рыжая, совершенно обнажённая, если не считать чёрной бабочки на шее – пошла по сцене, слегка покачивая крупом.

– С-скобейда, вот это нежданчик, – процедила сквозь зубы сидящая рядом легавая.

Буратина о поняшах слышал краем уха, особого значения услышанному не придавал. Зато ему бросилось в глаза, что попка лошадки ну просто чудо как хороша. Приувядший было сучок вновь напружинился.

Наконец Ева остановилась посередине сцены и повернулась к публике.

– Здоровья и добра нашим дорогим гостям, – учтиво начала она и поклонилась. – Меня зовут Ева, и я из Эквестрии…

В задних рядах кто-то засвистел. Поняша и ухом не повела.

– А сейчас я хочу… – она махнула хвостом, пупица приложилась к флейте и извлекла из неё высокую, скорбную ноту, – исполнить для вас… – жаба дунула в контрабас, глухо звякнула тарелка, – святое караоке Круга Песнопений Найка Борзова… – тут пёсик махнул хвостом и Ева запела:

Зал приумолк: голос у поняши был и вправду хорош – ну или, во всяком случае, выразителен.

Буратина краем уха уловил странный звук, идущий из зала. Если бы он понял, что это, то б, наверное, удивился. Не каждый день можно услышать дружный хруст вытягиваемых шей.

– О-о-о, – тихо застонала аудитория.

Буратина имел самое смутное представление о том, что такое кокаин, поскольку образование в вольерах было светским, а кокаин относился больше к религии. Вроде бы это был какой-то дар Дочки-Матери, ныне утраченный – наподобие тампакса, сникерса, памперса, флюродроса и других загадочных древних вещей. Но сейчас он почувствовал, что от рыжей лошадки и впрямь исходит нечто, достойное называться словом «кокаин». Что-то очень хорошее, доброе и светлое.

– Бе-едненькая, – по-овечьи проблеяла газель за спиной.

Такса шмыгнула носом и полезла в карман попонки – за носовым платком.

начала поняша по новой, форсируя голос.

Кенга забыла про свой сосок. Она сидела неподвижно, вытянувшись, будто аршин проглотила.

У Буратины защипало глаза: даже до него, тупаря и опездола, дошло, что маленькой лошадке и впрямь тяжелёхонько и ни одна скобейда суклатыжая ей не поможет. Внезапно захотелось отпиздить всех этих бессердечных блядунов и блядей. Бамбук оскалился и сжал кулаки. То была самая близкая и понятная ему форма сочувствия.

Теперь рыданья и насморочные звуки раздавались везде. Контрабас взревел, оплакивая жизнь и молодость, отданные служению ближним.

Буратине расхотелось драться. Захотелось обнять усталую лошадку и уложить на мягкое сено – и даже не ебать, нет, а просто лечь рядом и слушать её дыхание.

Оркестранты добавили звука. Жук-ударник вдохновенно взмахнул палочками и выдал крутой соляк на барабанах.

поняша подняла переднюю ногу и прижала к груди. В зале кто-то хрюкнул.

Нежно застонала флейта, и зал словно окатило горячей милотой. По лицам, мордашкам, рыльцам и хрюкалам разлился позитивчик – розовый, как помидоры.