Пидарасов в вольерах не жаловали. Это были жалкие существа, специально проигрывающие на спаррингах, чтобы их почаще имели. За анальные сношения с разоблачённым пидором баллы не давали, а отбирали. Самых активных – то есть самых пассивных – отправляли вниз, чтобы они не портили выводок. Но обычно – доращивали на общем развитии, а потом продавали высокопоставленным мужеложцам в качестве так называемых special slaves. Жили такие недолго: высокопоставленным мужеложцам, как правило, нравилась молодость и разнообразие. Так что надоевших перестарков быстро забивали, ну или продавали на вторичном рынке. Подобной участи Буратина себе не желал вот ни на э́столько.

В небольшой головёнке бамбука помещалась, как правило, только одна мысль. Зато она заполняла её целиком. В данном случае опасенье спидараситься не то чтобы перебороло эмополе, но изрядно сгладило эффект. Крышу уже не сносило. Он даже смог отвести взгляд от сцены и оглядеться.

Обстановочка вокруг была та ещё. Сучья стая, сидящая слева от бамбука, сосредоточенно дрочилась в полном составе. Кенга, задыхаясь от страсти, неистово мучила и терзала сосок, так что на нём выступила кровь – тёмная, густая. Сзади слышались стоны ламы и срамное чпоканье и пыхтенье: это, видимо, носорог как-то по-своему справлялся с наплывом чувств.

Белолицый внезапно поднял голову. На лице его не было и следа рассудка. Это было безумное слепое пятно.

– Грязные животные, – сказал белолицый ясно и отчётливо.

Никто не отреагировал. Все были поглощены собой.

Арлекин окинул зал критическим взглядом и задвигался быстрее.

– О горе мне, горе! – застонал Пьеро. – Ты пшют, Арле, ты пресыщенный пошляк, пижон, хлыщ, фат, эукариот… Обожаю тебя безумно…

Буратину снова стало забирать. Всё зудело от поднявшейся хочки, и уже восторг в растущем зуде неописуемый сквозил. Сопротивляться этому восторгу не было сил никаких.

– О-ооо, прихожу… – визжал Пьеро, роняя на сцену слюни. – Прихожу, прихожу, я щас я щас, жы пы пю-у-у… уууААААААААА!

Сдувшийся было душевный прыщ всё-таки набух и взорвался. Буратину будто выдернуло из тела – в иной и лучший мир, где не было ничего, кроме вечного кайфа.

Опомнился он секунд через пять. На штанах темнело мокрое пятно. Буратине стало как-то неловко. Впрочем, такие чувства деревяшкину были не свойственны – а потому неловкость тут же сменилась любопытством насчёт остальных прочих.

Буратина привстал и завертел головой, оглядывая аудиторию.

Самки выглядели довольненькими. У них блудливо маслились глазки, а на мордочках застыло такое выражение, будто каждая из них что-то спиздила и теперь хрен отдаст. Самцы, наоборот, смущались и не знали, куда глаза девать.

«В следующий раз сюда одни бабы набегут. И пидоры», – решил Буратина.

– Ну ты, чмо опущенное, – продолжал тем временем выделываться Арлекин над Пьеро, стоящим всё в той же позе, – мы ещё про твою невесту не поговорили. Как эту блядину зовут?

– Она не такая! – закричал Пьеро, корчась на полу. – Не смей называть её скверными словами!

– Имя, сестра, имя! – Арлекин принялся пинать белолицего ногами. – Имя, скобейда смердючая!

– Её зовут Мальвина… девушка с голубыми волосами… – простонал Пьеро.

– А внизу у неё волосы как? Тоже голубые? – скверно ухмыльнулся Арлекин. – Что-то ты гонишь… Встать! – он отвесил панталоннику такой пинок, что тот вскочил солдатиком. Арлекин тут же наградил его за это тремя подзатыльниками и одним поджопником. Пьеро только рыдал и хлюпал, утираясь рукавами.

– Мудофельник! Тряпка! Без штанов тут стоишь! – откровенно накручивал себя Арлекин.

Без штанов Пьеро выглядел и впрямь непрезентабельно: у него были тоненькие кривые ножки с непропорционально большими ступнями, небольшие мудя и махонькая красненькая пипка.

«И сам не красавец, и хуишко с палец», – вспомнил Буратина вольерную поговорку.

– А давай вот чего, – в голосе Арлекина прорезалась какая-то злодейская задушевность. – Давай ты нам расскажешь, что твоя Мальвина делала. С тобой. И как тебе это нравилось.

– Нравилось, да! – взвизгнул Пьеро. – Слышите, вы! Мне это нравилось! Мы… я…

– Неееееет, – протянул Арлекин, расплываясь в ухмылке ещё более скверной. – Ты говоришь неправду, дусик. Тебе это не нравилось. Ты страдал, Пьерошечка, ты страдал, ты мучился, ты плакал. Зато это нравилось ей – тебя примучивать. И ты прекрасно это знал, так ведь? Но ты же её любишь, да? – слово «любишь» Арлекин выговорил с невыразимым презрением. – Ну а теперь поделись с нами этим… – он внезапно обнял белолицего и ласково потрепал по щеке.

Эмополе снова накрыло зал.

Это был мёртвый голубой лёд. Ничто не могло его коснуться и не умереть. Он был слишком холоден и чист. В нём кончалося всё: желанья, стремленья, самая нужда в том, чтобы жить. Ни в том ни в другом не было никакого смысла.

И ничто не имело смысла. Ни власть, ни наслаждения, ни надежда. Этого всего просто не было и быть не могло. Только лёд. И только он подлинно существовал, только он был реальностью, последней правдой. Лёд стоял за всем – и отменял собой всё. То было вечное зеркало, в глубине которого умирали явления; чёрное небо, в котором отсутствует свет.

– Мальвина, – сказал Пьеро.

Арлекин схватил белолицего за ухо и сильно выкрутил.

И тут всё кончилось. Лёд отступил. Всё вокруг внезапно вспыхнуло – несусветно, неотсюдно. Буратину будто кинуло в бесконечное голубое пространство, полное пения золотых труб, касаний нежных рук и сиянья бессмертных цветов. Бамбук почувствовал невероятное облегчение – будто спасся от чего-то ужасного.

И тут же, сразу же, одновременно с этим ему вдруг захотелось снова глотнуть тот ледяной воздух. Что-то в нём было такое, что не давало забыть о себе и отдаться живой жизни.

А поверх всего этого кометой пронеслось: «Яюшки, и всё это за четыре сольдо!»

Маленький мозг Буратины буквально растащило во все стороны одновременно. Та самая щёлочка в деревянной голове дрогнула и приоткрылась.

Арлекин, занятый забалдевшим Пьеро, внезапно развернулся и внимательно посмотрел в зал. Вид у него был такой, будто он увидел в грязной луже новенький блестящий соверен.

– Кто здесь? – спросил он с крайним удивлением.

Щёлочка превратилась в дырочку. Туда потекли слова.

– Буратина! – закричал Пьеро, моргая, как сова.

– Его зовут Буратина! – завизжал пёсик с пуговицами вместо глаз.

– Буратина-Буратина! – спела коломбина, радостно подпрыгивая.

– Бура-бура-буратина-тина-тина! – нестройно заорали арапчата, домовята и прочая мелкая сволочь. Жук схватил палочки и выдал рассыпчатую дробь. Жаба-контрабасистка дунула со всей дури в тубу, у всех заложило уши.

Ничего не понимающий Буратина встал и сделал шаг к сцене. Потом второй.