глубоких горных теней, уже поднялась к вершинам. Муш, обессиленная, повисла у меня на руке; резкий подъем на такую высоту и затем спуск – и все в течение одного дня, заявила она, вконец измотали ее. У Муш болела голова, ее знобило, словом, ей не терпелось поскорее принять лекарство и лечь. Я оставил ее в выбеленной известкой комнатке, где единственными предметами роскоши были умывальник и таз, а сам отправился в столовую постоялого двора, которая прилегала к кухне; в просторном камине пылали дрова.

Я съел маисового супа и острого овечьего сыра, отдававшего козлятиной, и меня стало клонить ко сну; я сел возле ярко пылавшего камина и почувствовал себя счастливым. Я сидел, любуясь игрой пламени, как вдруг чья-то тень упала передо мной – кто-то сел по другую сторону стола. Это была все та же подобранная нами утром женщина, только теперь она переоделась, и я невольно загляделся на ее изящный наряд. Нельзя сказать, плохо или хорошо она была одета. Ее одежда не отвечала моде нашего времени, как, впрочем, вообще какой бы то ни было моде. Очень чистое и туго накрахмаленное платье было выдержано в двух цветах – синем и светло-коричневом – и, все сплошь в мережках, рюшах и лентах, оно напоминало узорную шкатулку для рукоделия или ящик, из которого фокусник извлекает свои чудеса. Корсаж был украшен темно-синим бархатным бантом. Она заказала блюда с незнакомыми мне названиями и стала молча медленно есть, не поднимая глаз от клеенки стола, словно была поглощена какой-то тяжелой заботой. Однако некоторое время спустя я все же решился задать ей вопрос и в ответ услышал, что она собирается еще некоторое время ехать с нами и что едет она выполнить благочестивый долг. Она пробирается с другого конца страны, пересекла пустыни, множество островов и озер, сельву, и все для того, чтобы доставить своему отцу, который сейчас очень болен, изображение четырнадцати святых заступников; именно этому изображению было обязано их семейство множеством подлинных чудес; а до сих пор святые заступники находились на попечении ее тетки, которой даже оставили средства, чтобы она могла ставить перед ними свечи. Нас было только двое в столовой, и она подошла к стоявшему в углу подобию шкафа со множеством разных ящичков; меня уже давно заинтересовал этот шкаф, от которого так приятно пахло лесными травами; там стояли флаконы с притираниями и туалетным уксусом, на ящичках красовались надписи – названия трав. Потом она подошла ко мне и, вынимая высушенные листья, мох и веточки, стала растирать на ладони и, узнавая по запаху, нахваливать их чудесные свойства. Вот это – алоэ – облегчает тяжесть в груди; а это – розовая лиана – способствует тому, что волосы начинают виться; бретонская трава – помогает от кашля, альбаака – защищает от невезения, а медвежье ушко, питаанья и молодые побеги – от каких-то недугов, которых я не упомнил. Девушка обращалась с травами так, словно речь шла о живых, вечно бодрствующих существах, проживающих в недалеком, хотя и таинственном царстве, которое охраняют бдительные и могущественные стражи. Сами травы говорили ее устами; это они прославляли собственную силу. Оказывается, у леса был хозяин – дух, скакавший на одной ноге, и ни былинки из его лесных богатств нельзя взять, не заплатив ему за это. Если вы собираетесь искать в лесу целебные травы, или грибы, или лианы, то, войдя в чащу, вы должны приветствовать лес и, положив к корням старого дерева монетки, попросить разрешения взять у леса его детища. А уходя, следует снова обернуться лицом к лесу и еще раз с уважением приветствовать его, потому что миллионы глаз через кору и сквозь листву деревьев следят за каждым вашим жестом.

Я, пожалуй, не смог бы ответить, почему эта женщина вдруг показалась мне прекрасной, когда она неожиданно швырнула в камин полную горсть душистых трав; и лицо ее в отсветах пламени казалось особенно рельефным. Я чуть было не сказал ей какой-то банальный комплимент, но в этот самый момент она вдруг, коротко бросив: «Спокойной ночи», – пошла прочь от камина. А я остался один глядеть на огонь. Очень давно не случалось мне так глядеть на огонь.

IX

(Чуть позже)

Недолго просидел я так, у огня, как вдруг услышал доносившуюся откуда-то из угла зала негромкую речь. Кто-то оставил включенным радио – старенький приемник стоял в углу на кухонном столе, заваленном маисовыми початками и огурцами. Я уже собрался выключить его, как вдруг из этого дряхлого приемника зазвучала до крайности знакомая мне квинта, взятая валторнами: та самая, что прогнала меня из концертного зала всего несколько дней назад. Но сейчас около очага, в котором дрова рассыпались искрами, на фоне стрекота сверчков, несшегося из-за темных балок потолка, эта далекая музыка приобретала таинственную силу. Я не видел лиц музыкантов, этих бесплотных исполнителей чужого творения. А музыка, летевшая неизвестно откуда, через горные вершины, догнала меня и опустилась здесь, у подножья гор; и мне показалось, что звуки ее рождены не нотами, а эхом, таившимся в глубине моего существа. Придвинувшись к приемнику, я слушал. Вот квинта разбилась на триоли вторых скрипок и виолончелей; вот вырисовались две ноты в нисходящем движении, словно нехотя упавшие со смычков первых скрипок и альтов, и вдруг все это обратилось в тоску, в желание бежать, бежать прочь под натиском неожиданно прорвавшейся силы. И тут же в разрыве грозовых туч выросла главная тема Девятой симфонии. Мне захотелось вздохнуть с облегчением, когда она добралась до тоники, но в то же мгновение звуки замерли: таинственно воздвигнутое здание столь же таинственно рухнуло, а я опять с тревогой и беспокойством устремился вслед за едва зарождавшейся фразой.

Долгое время мне удавалось не думать о том, что она вообще существует, эта симфония, и вот сегодня «Ода» нашла меня здесь и принесла с собой весь тот груз воспоминаний, от которых я все время тщетно старался избавиться; и теперь воспоминания все больше захватывали меня, пока я слушал крещендо, которое начиналось неуверенно, словно нащупывая путь. И каждый раз, когда в стержне аккорда слышался металл фанфар, мне казалось, я вижу отца, его бородку клинышком, его лицо в профиль, совсем близко у нот; вижу ту его особую манеру, характерную для всех трубачей, ту позу, когда они, играя, даже не замечают, что прилепились губами к концу огромной, свернувшейся в виток медной трубы, отчего становятся похожими на капитель коринфской колонны. В силу своеобразной