жалкие рубища, едва прикрывавшие его полуобнаженное, бронзовое от загара тело. Он лежал, вытянув руки, уткнувшись лицом в землю; его голый, блестящий череп был рассечен пополам, кровь вместе с выступившим мозгом широкой струей заливала затылок и шею старика, образуя вокруг его головы большую лужу крови.

— Ловко полоснул, — проворчал сквозь зубы я, склоняясь над убитым.

А что тут скажешь? Мы не сплошь Айвенго, рыцари без страха и упрека, грешные по земле ходим и ведем себя соответственно. Как к нам, так и мы в ответ.

— У Бирюкова рука ласковая, погладит, доглаживать не придется, — зубоскалил, по своему обыкновению, Шевелев. — Вы тут приберитесь а мы с урядником мальчонкой займемся.

— Давай, дальше, — с неудовольствием ткнул пальцем Бирюков, — вон, тот у камня лежит.

Татарчонок лежал с судорожно сведенными руками, поджав ноги и неестественно выгнув худощавую грудь. Тут же, около, валялась облитая кровью, запачканная землей, гладко выбритая голова с оскаленными зубами и большими, широко открытыми, остекленевшими глазами.

Казаки молча объехали труп; заметно было, что никому из них первому не хотелось браться за него. В конце концов, по обыкновению, принялся за дело Шевелев. Соскочив с лошади и передав поводья Бирюкову, он одной рукой взял труп за ногу, другою поднял голову и потащил то и другое к небольшому канаве, густо поросшей бурьяном. Следуя его примеру, два других казака приволокли туда же тело старика.

Торопливо сбросив оба трупа в канаву, казаки наскоро набросали на них травы, вскочили на лошадей и крупной рысью поехали прочь. Теперь ходу отсюда. На горячем нас захватят - нам такая смерть за счастье покажется. Километра три шли казаки полной рысью, лошади начали уже сильно нагреваться, дорога пошла круто на подъем, и волей-неволей пришлось перевести в шаг.

— А кони-то наши притомились за эти три дня, — озабоченно заметил Бирюков, — не дай Бог, уходить придется, долго не потянут.

— Авось, Бог даст, не придется, — возразил Шевелев, — а шагом они еще сотню верст пройдут.

— Теперь петлять нам некогда. Пропащих хватятся, сотня татар на коней сядет. Напрямки надо идти. Нам бы только сегодня к вечеру до Дуная добраться, а там и заботушки не будет никакой, — принял решение Бирюков.

— Так и поступим, авось, доберемся.— поддержал я урядника.

Я и так нервничал, но если бы знал настоящее положение вещей, то впал бы в настоящую панику. Так как Бирюков решил поиграть в "достоевщину". Там у пастухов, была еще и маленькая девочка, лет шести. Мы ее не заметили, так как она сразу юркнула в траву и попыталась уползти. А старый урядник решил не брать греха на душу. Хоть он и заметил малышку, но нам не сказал. А в нашем положении даже такое маленькое существо становилось смертельно опасным.

В ту минуту, когда пастух с своим внучком, увидев неожиданно выскочившего казака, бросились от него бежать к аулу, маленькая шестилетняя Юлдуз, сестра подпаска, лежала на земле, среди мирно пасущихся в стороне овец, озабоченно выковыривая из земли острой палочкой какой-то сладкий корень. Услыхав крик дедушки, девочка подняла голову и так и застыла с широко раскрытыми глазами и помертвевшим от ужаса личиком.

Мала была Юлдуз, едва шесть лет исполнилось ей, но как истинная дочь разбойничьего племени хорошо понимала страшное значение разыгравшейся перед ней сцены. Увидев молнией блеснувший клинок шашки, с размаха обрушившейся на голову ее дедушки, Юлдуз поняла, почему он после этого упал и больше не поднимался.

С замирающим сердцем следила она, как некоторое время ее братишка ловко увертывался от настойчиво преследовавшего его всадника и, наконец, настигнутый, остановился и с отчаянным жестом выхватил кинжал.

Затем произошло нечто особенно ужасное, повергшее Юлдуз в состояние столбняка. Всадник, преследовавший брата, близко подъехал к нему, высоко взмахнул над головой шашкой и, рассекая ею воздух, одним взмахом снес голову маленькому Ахмату.

От ужаса Юлдуз бросилась ничком на землю и прижалась к ней, не шевеля ни одним членом своего маленького замершего тела. Это спасло ее. Подъехавшие вслед за урядником прочие казаки не заметили неподвижно лежащей в высокой траве девочки.

Инстинкт дикого зверька безошибочно подсказал ей, что ее спасение зависит единственно от того, насколько сумеет она незаметно притаиться. Она исполнила это в совершенстве. Уже казаки давно уехали, а перепуганная Юлдуз, по-прежнему не шевелясь, лежала в высокой траве, и не раньше как спустя час времени, когда все ее маленькое тельце нестерпимо заныло от неудобной позы, она решилась наконец подняться.

Оглядевшись и не видя никого, кроме мирно пасущихся овец, Юлдуз, осторожно ступая босыми ножками, направилась к яме, куда, она видела, незнакомые, страшные люди бросили ее дедушку и брата. Подойдя к ней, Юлдуз робко заглянула в яму и увидела там, под грудой кое-как наваленной травы, страшное, морщинистое, незнакомое лицо, все вымазанное кровью, с вытаращенными неподвижными глазами.

Около него чернела смуглая пятка маленькой ноги, и пятка почему-то особенно испугала маленькую Юлдуз; она дико вскрикнула, всплеснула руками и со всех ног бросилась прочь от ужасной ямы. Быстро, насколько только хватает в ней силы, бежит Юлдуз по знакомой тропинке к родному аулу, громко стучится крошечное сердечко, голые пятки так и мелькают, а вокруг головки, как тонкие змеи, развиваются туго заплетенные косички черных как смоль, блестящих волос.

Не оглядываясь, бежит Юлдуз, с ловкостью дикого козленка, иногда скользя вниз по склону, то и дело падая, но тотчас же снова вскакивая и с удвоенной энергией бросаясь вперед. Но вот и родной аул. Минуя несколько хижин, Юлдуз, запыхавшаяся, вся исцарапанная, в изодранном халатике, кубарем вкатывается во двор родительского дома и с разбега бросается к матери, которая, нахмуренная и сердитая, одетая в жалкое рубище, с помощью старшей дочери ожесточенно чистит огромный медный котел.

Неожиданное появление дочери в таком растерзанном виде приводит ее в ярость. Наверно, опять дралась с кем-нибудь за аулом, такая беспокойная девчонка, хуже всякого мальчика. Терпения с ней нет. И в то время, когда Юлдуз хочет уцепиться за юбку своей матери, ее встречает град звонких шлепков, принуждающих ее волчком откатиться в сторону от раздосадованной женщины.

В эту минуту на пороге сакли появляется сгорбленная седая старуха, бабушка Юлдуз. Завидя ее, девочка с воплем устремляется к ней и судорожно впивается обеими ручонками в ее платье.

Бабушка — везде бабушка, и среди суровых степей, в грубой татарской семье они являются такими же баловницами для своих внучек и внуков, как и в европейской, утонченно цивилизованной