— А я не воспитанная, — мгновенно брызнула девчонка синей искоркой из-под насупленного на белёсые бровки платка. — Как и вы.

— Чем же заслужил столь незаслуженное обвинение? — вынырнул Яша с другой стороны и тоже не без дела, а с резиновым водительским шлангом, позаимствованным с бензобака полуторки.

— Спасибо, держите здесь, — затянула «сестрёнка» жгут маленькими, но крепкими ручонками и продолжила с тою же интонацией: — А тем, что у вас все раненые и больные стонут через раз, а вы треплетесь, как куплетист на эстраде. Поди тушёнку под одеялом жрать, — она, поморщившись, скрипнула резиновым узлом, — …изволили.

— Что вы, — криво усмехнулся Яша, вовсе не желая объяснять, что «треплется» он, выигрывая время, чтобы хоть чуть-чуть разобраться, в чьи руки и в чьё распоряжение придётся попасть и какую линию поведения при этом выбрать. Сейчас, когда он вроде как ещё владеет инициативой, пока идёт разгрузка и сортировка, он остаётся своим, и с каждой минутой зарабатывает если не «индульгенцию», то хотя бы человеческое к себе отношение. — Какая тушёнка, это всё от жестокого одиночества. Что там в лесу? Зайца поймаешь, погладишь промеж ушей — и всех тебе нежностей. А вас увидел…

— Страшно представить, — прыснула девчонка, едва не выпустив узел, — ваши партизанские нежности с зайцами.

— А уж зайцам-то?! — горячо подхватил Яша. — Им-то как страшно. Но вы за них не бойтесь. Мы держим себя в руках, — показал он мосластый кулак.

— Ну так и ещё подержите, — с лукавой серьёзностью посоветовала «сестрёнка». — В кулаке. Пока.

— А потом есть надежда? — оживился Войткевич.

— Потом найдёте в Первом госпитале ефрейтора медицинской службы Желткову, может, и поможет чем.

— Очень… — прижал к груди бледную руку (впрочем, не свою, а очередного раненого) Яша. — Очень надеюсь на помощь вашего ефрейтора.

— Петрович! — задавив в пухлых губах улыбку, не ответила ему ефрейтор Желткова. — Здесь лежачих полно! Спроси, может, аэродром ещё машину даст, хоть на одну ходку!

— А у меня тут баба… — невпопад отозвался Петрович, высунув немало удивлённую, стариковски морщинистую физиономию из дверного проёма в фюзеляже «Ли-2». — Связанная?!

— Ага, докопались, — спохватился Войткевич, вспомнив наконец о своём «бесценном грузе», оставленном привязанным к кронштейну, в самом конце грузового отсека. — Это не баба. Не в первую очередь. Военнопленная. Вынужден вас покинуть… — галантно раскланялся он, всучив перевязочный пакет самому раненому.

— В кулаке он держит, — фыркнула ефрейтор Желткова, провожая его взглядом из-под пушистых ресниц. — А в плен только баб берёт…

Но в правильный на первый взгляд расчёт Якова, да ещё предвещающий приятное знакомство, вмешался досадный, но, увы, очень даже реалистичный фактор. Очередное «шерше ля фам» весьма ограничило Войткевичу возможности выбора.

— Кто сопровождает пленных? — опомнился лейтенант НКВД Столбов, окончательно убедившись, что к рыжему симпатичному ефрейтору медслужбы никак не подступиться.

Нахальный небритый партизан, явно из фронтовиков — судя по манере обходиться без манер, — «окучивал» медсестру, демонстрируя при этом такую распорядительность в погрузке и ловкость в перевязках, что лейтенанту и подле крутиться не стоило. Только позориться. Но, поэтому же, и обрадовался он, когда на его вопрос, в этой суматохе почти риторический, откликнулся тот же «нахал».

Как оказалось:

— Лейтенант Войткевич! — небрежно отмахнул от козырька румынского утеплённого кепи «нахал». — Не пленных сопровождаю, а пленную. Одну. Унтер СС Толлер убит шпионом абвера, бывшим сержантом Приваловой.

— Каким сержантом?! Какой лейтенант?! Комиссар Портнов! — вклинился представитель Крымского штаба партизанского движения, размахивая предписанием. — Комиссар Портнов сопровождает пленных! Вот у меня приказ за подписью начштаба КШПД Булатова!

— Комиссар Портнов, с вашего позволения, почил, убит, — хладнокровно оборвал его Яков, даже не обернувшись в сторону гипертонически-румяного армянина. — Во время боя на посадочной площадке с немцами и татарскими «оборонцами». Есть начштаба Руденко, но он ранен, без сознания. Так что, — повёл он плечами, — поскольку мне было приказано доставить пленных в отряд Беседина, пришлось доставить их и до конечного пункта назначения.

— Пришлось, значит… — со зловещим пониманием протянул лейтенант фильтрационного отдела. — Но прямого приказа командования у вас не было?.. — уточнил он, выразительной «украдкой» покосившись в сторону «рыженькой»: «Так что, барышня, кто тут настоящий герой — это ещё выяснить надо».

— Руденко приказал, — невольно напрягаясь, но пока ещё миролюбиво, пояснил Войткевич. — Лично.

— Ага… — криво ухмыльнулся Столбов. — Будучи без сознания?

— Что вы меня беременеете? — уже мрачнея, процедил Войткевич. — Есть что сказать?

— Я хочу сказать, — с плакатной суровостью отчеканил лейтенант НКВД, — что оставление в военное время расположения воинской части, равно и партизанского отряда, без приказа является дезертирством. И до выяснения всех обстоятельств вы задержаны.

Взгляд, брошенный им в сторону рыженькой медсестры, был почти торжествующим.

— И вообще, странно вы их сопровождаете, что они у вас друг друга убивают по дороге. Прошу следовать за мной! — сделал он окончательный вывод-приговор, то ли её фантазиям по поводу лейтенанта, то ли ему самому, пренебрежительно оставленному за спиной. Оставленному на попечение автоматчиков, тут же отобравших у Войткевича «шмайссер».

Впрочем, и для «рыженькой» нашлась пара слов, чтобы заметила в конце концов кто тут «в бою» днём и ночью без продыху, а кто неизвестно чем занимается. «Ох, как неизвестно…»

— Все легкораненые отправляются в фильтрационный лагерь, — глядя сверху вниз в красный крест белой косынки, оправил он гимнастёрку под портупеей. — Там им окажут необходимую помощь, так что, будьте добры, отфильтровать. То есть отобрать…

— Здесь нет легкораненых, — не поднимая головы, но довольно внятно буркнула «рыженькая».

— А я видел, что есть вообще нераненые, — с заговорщицкой интимностью пробормотал лейтенант, мол, «и так одолжение делаю, мог бы и за сарай отвести. По законам сурового времени…»

— Нераненые, — нехотя согласилась медсестра и подняла на него недобрый прищур глубоких синих глаз. — Но почти у всех ultimam animam agere…[19]

— Прямо-таки у всех… — сглотнул комок чекист.

— Рискнёте? — простодушно распахнула синюю глубь глаз Желткова.

— В госпитале, — снова отдёрнул новенькую гимнастёрку Столбов. — На учёт поставим.

— Так, а что я?.. — растерянно помахал, словно веером, предписанием трагически, до бордового, раскрасневшийся комиссар Достанян. — Кого я?