отвечали,

спросить мне хочется усопших —

не страшно им ходить ночами

сквозь рощи девственниц усохших?

С природой здесь наедине,

сполна достиг я опрощения;

вчера во сне явились мне

Руссо с Толстым, прося прощения.

В неусыпном душевном горении,

вдохновения полон могучего,

сочинил я вчера в озарении

все, что помнил из Фета и Тютчева.

И в городе не меньше, чем в деревне,

едва лишь на апрель сменился март,

крестьянский, восхитительный

и древний

цветет осеменительный азарт.

А ночью небо раскололось,

и свод небес раскрылся весь,

и я услышал дальний голос:

не бойся смерти, пьют и здесь.

Уже в костях разлад и крен,

а в мысли чушь упрямо лезет,

как в огороде дряхлый хрен

о юной редьке сонно грезит.

Мой воздух чист, и даль моя светла,

и с веком гармоничен я и дружен,

сегодня хороши мои дела.

а завтра они будут еще хуже.

Конечно, жизнь — игра. И даже спорт.

Но как бы мы себя ни берегли,

не следует ложиться на аборт,

когда тебя еще и не ебли.

Не зная зависти и ревности,

мне очень просто и легко

доить из бурной повседневности

уюта птичье молоко.

Новые во мне рождает чувства

древняя крестьянская стезя:

хоть роскошней роза, чем капуста,

розу квасить на зиму нельзя.

Муза истории, глядя вперед,

каждого разно морочит;

истая женщина каждому врет

именно то, что он хочет.

Царствует кошмарный винегрет

в мыслях о начале всех начал:

друг мой говорил, что Бога нет,

а про черта робко умолчал.

Живу я безмятежно и рассеянно;

соседи обсуждают с интересом,

что рубль, их любимое растение,

нисколько я не чту деликатесом.

Пожить бы сутки древним циником:

на рынке вставить в диспут строчку,

заесть вино сушеным фиником

и пригласить гречанку в бочку.

Под утро ножкою точеной

она поерзает в соломе,

шепча, что я большой ученый,

но ей нужней достаток в доме.

Я запахну свою хламиду,

слегка в ручье ополоснусь,

глотком воды запью обиду

и в мой сибирский плен вернусь.

Жаркой пищи поглощение

вкупе с огненной водой —

мой любимый вид общения

с окружающей средой.

Есть люди — как бутылки: в разговоре

светло играет бликами стекло,

но пробку ненароком откупорил —

и сразу же зловонье потекло.

Мой дух ничуть не смят

и не раздавлен;

изведав и неволю и нужду,

среди друзей по рабству я прославлен

здоровым отвращением к труду.

Всем дамам улучшает цвет лица

без музыки и платья чудный танец,

но только от объятий подлеца

гораздо ярче свежесть и румянец.

Не дослужась до сытой пенсии,

я стану пить и внуков нянчить,

а также жалобными песнями

у Бога милостыню клянчить.

Я не спорю — он духом не нищий.

Очень развит, начитан, умен.

Но, вкушая духовную пищу,

омерзительно чавкает он.

Я машину свою беспощадно гонял,

не боясь ни погоды, ни тьмы;

видно, ангел-хранитель меня

охранял,

чтобы целым сберечь для тюрьмы.

Со старым другом спор полночный.

Пуста бутыль, и спит округа.

И мы опять не помним точно,

в чем убедить хотим друг друга.

Между мелкого, мерзкого, мглистого

я живу и судьбу не кляну,

а большого кто хочет и чистого,

пусть он яйца помоет слону.

Когда фортуна даст затрещину,

не надо нос уныло вешать,

не злись на истинную женщину,

она вернется, чтоб утешить.

В пылу любви ума затмение

овладевает нами всеми —

не это ль ясное знамение,

что Бог устраивает семьи?

В безумных лет летящей череде

дух тяжко без общенья голодает;

поэту надо жить в своей среде:

он ей питается, она его съедает.

Нас будто громом поражает,

когда девица (в косах бантики),

играя в куклы (или в фантики),

полна смиренья (и романтики),

внезапно пухнет и рожает.

Чем это нас так раздражает?

Вновь себя рассматривал подробно:

выщипали годы мои перья;

сестрам милосердия подобно,

брат благоразумия теперь я.

Всегда, мой друг, наказывали нас,

карая лютой стужей ледяной;

когда-то, правда, ссылкой был Кавказ,

но там тогда стреляли, милый мой.

Крушу я ломом грунт упорный,

и он покорствует удару,

а под ногтями траур черный —

по моему иному дару.

Любовь и пьянство — нет примера

тесней их близости на свете;

ругает Бахуса Венера,

но от него у ней и дети.

Есть кого мне при встрече обнять:

сядем пить и, пока не остыли,

столько глупостей скажем опять,

сколько капель надежды в бутыли.