«Во многих городах Ломбардии и Прованса, – говорит Райнер, – а равно и в других землях и странах было множество еретических школ, как для подготовки к проповеди, так и для учащихся. В них публично дебатировали, и на торжественные диспуты сходился народ. На площадях, на полях и в домах не было никого, кто осмелился бы им помешать, по причине могущества и многочисленности их последователей»[63].

В сопредельных странах во всеуслышание говорили, что в Лангедоке больше учеников Мани, чем Иисуса.

Надо заметить, что необходимость реформы в духовенстве была осознана в Риме; в самый год начала альбигойского Крестового похода о ней заявляет каноническое постановление; она проникает в сознание участников соборов. Но об этой мере спохватились слишком поздно; вместо нее уже вступило в дело оружие.

А между тем негодующие крики продолжали раздаваться на языке провансальском, на этом орудии и ненавистном органе ереси, заклейменном даже именем языка вальденского. Крик этот шел из уст трубадуров Лангедока и нес вызов непримиримой борьбы с католицизмом.

«Рим! Апостолы и ложные учителя твои погубили Святую церковь и возбудили гнев самого Господа. И столько нечестия и греха исходит из-за гор, что ересь да восстанет на тебя!»[64]

Этот голос будет зловещим для Рима, если не теперь, то после…

Однако в те дни, когда он раздавался, католическая сторона имела еще запас свежих сил и находилась под предводительством гениального вождя. На первых страницах этой книги мы видели, как силы эти были громадны, как весь Запад Европы готов был повиноваться одному слову Иннокентия III.

Во имя чего, во имя каких убеждений, каких религий, каких жизненных правил, каких философских теорий сражались протестанты этого периода Средних веков? Оставили ли они в истории следы своего существования? Во благо ли человечеству пронеслись они на сцене мира?

Отвечая на эти вопросы, надо обратиться к догматической стороне вероисповеданий, которые занимают нас, вероисповеданий, известных разным странам тогдашней Европы. Так как имя альбигойцев имело значение собирательное, то предметом изложения должны быть разнообразные ереси, подошедшие под общее понятие альбигойских. Узнать содержание и смысл их можно только путем изучения исторических предпосылок. А, приступив к такому изучению, мы откроем зарождение альбигойства с самых первых веков христианства.

Появление и распространение ересей современно самому началу христианства. Возникновение христианской религии совершалось при таких обстоятельствах, которые не могли не поставить ее в условия борьбы.

Борьба с иудаизмом и язычеством оставила глубокие следы на истории церкви первых и всех последующих веков. Она благоприятствовала образованию в единой христианской догме других толкований, других учений.

Гностицизм был результатом стремления постичь и уяснить философским путем, началами Древнего мира, религию Нового времени. Зороастризм персов, каббала евреев, неоплатонизм александрийских греков – все это послужило источником гностического философствования[65]. Оно зародилось весьма рано, шло рядом с победами собственно христианского вероучения и, уже при императоре Адриане, в теории Сатурнина, ученика Менандра, успело сложиться в отчетливые формы, отмеченные как мечтательностью, блеском воображения Востока, так и пытливостью Запада. Непрерывная традиция связывает первых гностиков – Евфрата, Симона, Менандра, Керинфа и особенно сирийской школы Сатурнина, Кердона, Маркиона, египетского Василида – с теми катарами, против которых в XIII столетии Рим поднялся на бескомпромиссную войну. Два Бога – добрый и злой; борьба духа и материи; победа над демоном, над телесной темницей человека, отречение от плоти, воздержание от супружества, вина, мяса – все эти признаки дуалистического альбигойского верования были высказаны еще Сатурнином[66].

Василид объясняет загробную жизнь так, как объясняли ее некоторые альбигойцы: добрые души возвращаются к Богу, злые переселяются в создания низшие, тела же обращаются в первобытную материю. Прочие гностики прибавляют к этому целую самостоятельную космогонию, которая не могла не оказывать непосредственного влияния на историю позднейшего сектантства.

В эпоху, современную развитию гностицизма, появилось столько других самостоятельных теорий, сколько не производил никакой век ни до, ни после. Количество ересей увеличивалось удивительным образом. Некоторые церковные писатели первых веков христианства занимаются исключительно изучением ересей, они насчитывают огромное количество мистических и обрядовых христианских сект. Иероним[67] знает их не менее сорока пяти, но Августин насчитывает уже восемьдесят восемь, Предестин – девяносто, а Филастрий, писатель конца IV столетия, живший в эпоху арианства, находит возможность указать более ста пятидесяти[68]. Исидор, епископ Севильский, один из авторитетных свидетелей, насчитывает в VII веке около семидесяти сект, большая часть которых вели свое начало с первых веков, и замечает, что «есть другие, без основателей и без названий»[69].