— Привет! — послышалось с лестницы. Это был голос Питера. Он уже решил, что в его новые привилегии входит право наносить мне неожиданные визиты.

— А, привет, — отозвалась я небрежно, но дружелюбно. — Я как раз мыла посуду, — бессмысленно добавила я, когда голова Питера показалась над перилами лестницы. Я оставила в раковине недомытую посуду и вытерла руки передником.

Он вошел в кухню.

— Господи, — сказал он, — судя по сегодняшнему похмелью, я вчера напился, как последний сапожник. Проснулся — прямо помойка во рту.

Тон у него был одновременно и гордый, и извиняющийся. Мы настороженно оглядели друг друга. Если кто-то из нас собирался пойти на попятный, это следовало сделать сейчас: можно было свалить все на алкогольное отравление. Но ни один из нас не отступил. Наконец Питер улыбнулся, нервно, но весело.

— Бедняга, — сказала я сочувственно. — Ты действительно много пил вчера. Хочешь кофе?

— Очень хочу, — сказал он и, подойдя, поцеловал меня в щеку, а потом свалился на один из двух стульев, стоящих у нас в кухне.

— Кстати, прости, что я пришел, не позвонив. Мне вдруг захотелось тебя увидеть.

— Ничего, — сказала я. Вид у него действительно был неважный. Казалось, что он и одет небрежно, но Питер неспособен одеться по-настоящему небрежно; он был оформлен с продуманной небрежностью: нарочно не побрился, надел спортивную рубашку, забрызганную краской, и носки подобрал под цвет этой краски. Я поставила кофе.

Он хмыкнул — как Эйнсли, но совсем с другой интонацией. Он хмыкнул так, словно только что приобрел красивую новую машину. Я нежно улыбнулась ему хромированной улыбкой; то есть хотела-то я улыбнуться нежно, но мне показалось, что улыбка моя блеснула этаким дорогим украшением.

Я налила две чашки кофе, достала молоко и села на второй стул. Он накрыл ладонью мою руку.

— Ты знаешь, — сказал он, — я ведь не собирался… сказать то… что сказал вчера. Совершено не собирался.

Я кивнула. То же самое я могла сказать о себе.

— Наверно, я сам себе не хотел признаваться.

Я тоже не хотела.

— А насчет Тригера ты, пожалуй, права. И, может быть, я и собирался, но просто сам этого не знал. Когда-то надо заводить семью, а мне уже двадцать шесть лет.

Я видела его в новом свете: он менялся у меня на глазах, превращался из бесшабашного холостяка в блюстителя порядка и устойчивости. Где-то в сейфах Сеймурского института невидимая рука стирала с бумаги мою подпись.

— Теперь, когда все решено, я чувствую, что буду счастлив. Нельзя же без конца болтаться одному. В конечном счете это будет полезно и для моей работы: клиенты предпочитают женатых адвокатов; когда человеку под тридцать и он все еще не женат, люди начинают подозревать, что он гомосексуалист. — Немного помолчав, он продолжал: — А в тебе, Мэриан, есть одно важное качество: на тебя можно положиться. У большинства женщин мозги набекрень, но ты — человек здравый. Не знаю, как ты, а я всегда считал это качество главным критерием, когда выбираешь себе жену.

Сама я в этот момент не казалась себе слишком здравым человеком. Я скромно опустила глаза и уставилась на сухую хлебную корочку, которую прозевала, когда вытирала стол. Я не знала, что сказать. Я могла бы сказать: «Ты тоже человек здравый», но это как будто не очень подходило к случаю.

— Я тоже очень счастлива. Давай пойдем пить кофе в гостиную.

Он пошел- за мной. Мы поставили чашки на круглый кофейный столик и сели на диван.

— Мне нравится эта комната, — сказал он, оглядываясь. — Здесь очень уютно.

Он обнял меня за плечи, и тут наступило, я полагаю, блаженное молчание. Мы оба чувствовали себя неловко — оба лишились привычных ролей, проторенных тропинок и дорожек наших прежних отношений. Предстояло протаптывать новые — а пока мы попросту не знали, как себя вести.

Питер издал довольный смешок.

— Над чем ты смеешься? — спросила я.

— Так, ерунда. Когда я вышел сегодня к машине, под бампером висели три выдранных куста, и я решил проехать мимо того газона. Мы вырезали им симпатичную калитку в живой изгороди. — Он все еще гордился этим поступком.

— Дурачок ты мой, — сказала я с нежностью. Я почувствовала, как во мне просыпаются инстинкты собственника. Сей субъект, стало быть, принадлежит мне. Я положила голову ему на плечо.

— Когда же состоится наша свадьба? — спросил он немного ворчливо.

Прежде, когда Питер задавал мне серьезные вопросы, я отвечала уклончиво и легкомысленно, и теперь мне захотелось ответить так же, например: «Давай поженимся в День сурка»; но вышло иначе: я услышала мягкий бархатный голос, едва знакомый:

— Я хочу, чтобы ты сам это решил. Я хочу, чтобы все важные решения принимал ты.

Я была поражена своим ответом. Никогда прежде я не говорила ему ничего подобного. И самое смешное, что я сказала это вполне искренне.

11

Питер скоро ушел. Он сказал, что ему нужно поспать, и посоветовал мне заняться тем же. Однако я вовсе не чувствовала себя усталой. Меня переполняла энергия, которую я безуспешно пыталась израсходовать на бесцельное хождение взад и вперед по квартире. День отличался той особой мрачной пустотой, которая мне знакома с детства: в воскресенье после пяти совершенно нечего делать.

Я домыла посуду, разложила ножи, вилки и ложки по соответствующим отделениям ящика в кухонном столе, хотя и знала, что долго они там не пролежат; в седьмой раз перелистала журналы в гостиной; ненадолго, но с новым интересом, я останавливалась на таких заголовках, как «Приемный ребенок — хорошо это или плохо?», «Вы влюбились — а если это не любовь? Проверьте себя, ответив на двадцать один вопрос» и «Тернии медового месяца»; потом покрутила ручки тостера, в котором недавно начал подгорать хлеб. Когда зазвонил телефон, я опрометью бросилась отвечать — но позвонили по ошибке. Можно было, конечно, поболтать с Эйнсли, которая все еще сидела у себя, но мне не это было нужно. Мне хотелось что-нибудь сделать, что-нибудь совершить, но я не знала что. Наконец я решила провести вечер в прачечной.

Мы, разумеется, не пользуемся хозяйской стиральной машиной. Может быть, у нее и нет машины. Ее ухоженный задний двор не оскверняет мокрое белье. Может быть, ее белье попросту не пачкается. Вероятно, их тела защищены от грязи невидимой пластмассовой пленкой. Ни я, ни Эйнсли никогда не спускались в подвал дома и даже не слышали, чтобы она упоминала о существовании такового. Не исключено, что, по ее правилам приличия, стирка относится к тем занятиям, о которых порядочные люди не упоминают.

Поэтому, когда в квартире накапливаются горы грязного белья, а шкафы и ящики с чистым совершенно пустеют, мы ходим в прачечную самообслуживания. Чаще, впрочем, хожу туда я: Эйнсли в этом смысле более вынослива. Если идешь в прачечную в выходные, то лучшее время — это воскресный вечер, потому что к вечеру пожилые джентльмены перевязывают и опрыскивают свои розовые кусты, а пожилые дамы в цветастых шляпках и белых перчатках уже разъезжаются в своих машинах по гостям — сидят у других таких же пожилых дам и пьют чай. В прачечную от нас надо ехать на метро или на автобусе, и в субботу днем ездить плохо, потому что транспорт набит все теми же пожилыми дамами в шляпках и перчатках (но не белых), путешествующими по магазинам. А в субботу вечером мешают молодые парочки, направляющиеся в кино. Я предпочитаю воскресные вечера: народу на улицах гораздо меньше. Не люблю, когда на меня глазеют, тем более что сумка, в которой я вожу грязное белье, сразу выдает цель моей экспедиции.