– Не положено. И не пытайтесь меня запугать.

– То есть как – запугать? Вас попробуй запугай!

Часовой беспокойно облизывает губы.

– Хорошо вы с пленными управляетесь, – говорю я. – Вы просто герой.

Он приосанивается.

– Они не бузят. Со мной шутки плохи.

– Это точно. Ответственная у вас работа, судьбу пленных решать. Такой груз!

Часовой переминается с ноги на ногу и мямлит:

– Ммм… да.

– Мне нужно пленного проведать, и все, – твержу я. – Он болен.

– Чую, что-то у вас на уме.

– Что я могу такого сделать? Я же всего-навсего девчонка.

Он колеблется.

– Ну пожалуйста, – умоляю я. – Век не забуду вашей доброты.

Он качает головой.

– Но он совсем плох, – уверяю я. – А вдруг умрет? По вашей вине. Что тогда скажете?

Часовой вздыхает:

– Ладно. Пять минут. И чтоб без фокусов, я за вами слежу.

В карцере темно хоть глаз выколи. Часовой заходит первым и рявкает: «Встать!»

В глубине карцера слышен лязг; часовой направляет луч фонарика на Чезаре, тот ежится, заслонясь ладонью от резкого света.

Он бледен, а когда кашляет, в груди у него клокочет, будто перекатываются морские камешки.

– Ну и кашель, – вздыхаю я. – Можно на вас взглянуть?

Чезаре протягивает руки, бряцая цепями.

– Я пленный. Что хотите, то со мной и делайте.

– Надо вас послушать, пульс посчитать, – говорю я. – Я вам воды с медом принесла. В Керкуолле у нас был улей, я сама мед собирала… – Язык заплетается, и я радуюсь про себя, что в темноте не видно, как пылают у меня щеки.

Протягиваю ему бутыль с медовым напитком. Ладони у него как лед, повязка на руке замусолилась; дрожащими пальцами он отвинчивает крышку, подносит бутыль ко рту. Вторую я ставлю возле него на пол:

– Про запас.

– Спасибо. – При тусклом свете фонарика глаза у него как черные провалы.

– Надо пульс у вас проверить.

– Без фокусов! – предупреждает часовой.

Чезаре смотрит на меня, пока я держу его за запястье, но пульс еле прощупывается. Дрожащими руками расстегиваю ворот его рубашки. Отыскиваю пульс на шее, и он замирает, почти не дыша. Кожа у него теплая, шершавая, а пульс так и скачет. Считаю его быстрые вдохи-выдохи.

Он не отрываясь смотрит мне в глаза.

– Я вас вызволю отсюда, – шепчу я.

Чезаре жмурится, кашляет.

– Время вышло, – говорит часовой и исчезает в ночи.

Я устремляюсь следом, но Чезаре, схватив меня за руку, тянет к себе. Сердце у меня обрывается.

Чезаре шепчет горячими губами мне в самое ухо:

– Я не бил Маклауда. Нет никакой бунт. Но они не верят. Помогите.

Чезаре отпускает меня, и я застываю, потирая запястье, по-прежнему чувствуя его жаркое дыхание. Он снова давится кашлем, смотрит на меня с мольбой.

Возвращаюсь в лазарет, и чудится, будто его пальцы сжимают мне запястье, в ушах звенят слова Чезаре.

Помогите.

Я совсем забыла про Кон, а она вернулась, поджидает меня в лазарете. Сидит на койке, щеки красные от холода.

– Прости. – Она привлекает меня к себе. – Я за тебя боялась, вот и все.

Я киваю. Я не спрашиваю, где она пропадала. И не извиняюсь.

Помогите.

Свет в лазарете приглушен, все больные спят. Руки у Кон как ледышки. Она тянет меня в наш угол за занавеской, и, ни слова друг другу не говоря, мы ложимся вдвоем на узкую кровать. Поворачиваюсь к ней спиной. Постель холодная, голова раскалывается. Слышу в темноте дыхание Кон.

Она легонько толкает меня в бок:

– Ишь, разлеглась, всю постель заняла.

Я через силу улыбаюсь.

Кон тянется к моей руке.

И кровь, и кость, и дух, и плоть

Холодный камень заберет.

В детстве мы оплакивали всех рыбаков, что не вернулись с промысла. Тайком убегали к морю и повторяли старинное заклинание.

Нам запрещали ложиться на песок между линиями прилива и отлива: это не море и не суша, а значит, здесь дьявол хозяин. Но, говорят, если в этой полосе лечь на песок, положить на себя семь камней и произнести эти строки, то море вернет свою добычу. А взамен заберет частичку твоей души. Что ж, справедливо, думали мы, – наши души в обмен на все отнятые жизни.

Мы клали камешки себе на лоб, на грудь, на ладони и ступни, на низ живота и распевали:

И кровь, и кость, и дух, и плоть

Холодный камень заберет.

И вот я лежу в больничной тьме, слышу знакомые слова, и меня пробирает озноб.

Что я готова отдать, чтобы спасти кому-то жизнь?

При неверном свете луны разглядываю наши руки, до того похожие, что если сплести пальцы, то и не различишь, где чья.

– Я тебя люблю, – шепчет Кон.

– И я тебя люблю, – отвечаю я. И, странное дело, слова эти утрачивают вдруг смысл, но срываются с языка легко, точно так же легко, как любые другие. Так же легко, как «Это не я», или «Прости», или «Я за тебя боялась».

Островитяне

В воздухе тихо кружат снежинки, в ратушу стекаются люди. Поздний вечер, темно, женщины и дети почти все остались дома – им советовали не приходить, потому что повод для собрания тяжелый.

Марджори Крой пришла несмотря ни на что.

– Дети мои в стоптанных башмаках ходят, и ничего, ноги выдерживают – значит, выдержат и уши.

И вот она сидит в ратуше, справа и слева от нее двое ребятишек, младший на коленях. Щеки у нее разрумянились от холода, руки сложены в замок. В линии подбородка угадывается сходство с ее дочерью, Бесс, – годы размыли черты лица, но все же осталось в нем что-то дерзкое, воинственное.

Марджори с детьми молча сидят рядом с земляками, и вскоре входит Джон О’Фаррелл, а с ним майор Бейтс.

Все оживляются: майора Бейтса они видели лишь однажды, когда он приезжал на остров набирать добровольцев в охрану, и вначале нашли его странным – строгий, говорили о нем, сухарь, однако чем дальше, тем чаще охранники рассказывали, что он способен проявлять доброту.

Теперь, к началу марта, он осунулся, постарел, поседел. И будто усох.

Похудел и Джон О’Фаррелл, и седина у него стала заметней.

Выступив вперед, он переглядывается с майором Бейтсом, и тот ободряюще кивает.

Джон О’Фаррелл начинает уверенно:

– Насколько я знаю, в последнее время поступали жалобы на пленных…

– Да не на пленных, – перебивает Артур Флетт, – а где, дьявол их раздери…

– Придержи язык! – кричит кто-то.

– Черт… Виноват. – Артур кивает, извиняясь перед Марджори, чьи дети хихикают, услыхав ругань. – Я зол как не знаю кто, – продолжает Артур, – и