– весь лазарет затих. Все затаили дыхание. – Моэна? – спрашивает Чезаре.

– Здесь… здесь не сказано. Здесь написано… Прости меня. Здесь написано «успешная атака». И сказано про Милан. Это рядом с твоим домом? У тебя там… – Она запинается. – У тебя там родные?

Чезаре мотает головой и, закрыв глаза, облегченно вздыхает, но тут же становится сам себе противен: его родные живы-здоровы, а чья-то семья погибла – здесь, в лагере кто-нибудь да найдется из Милана.

В углу слышны глухие рыдания; Чезаре оглядывается – на самой дальней койке человек накрылся с головой одеялом, плечи его вздрагивают.

Чезаре вспоминается вдруг пустыня: бледно-голубое, какое-то линялое небо, парящие грифы, взрывы, пламя. Металлический запах крови – этот запах ему не забыть никогда. И еще вспоминается карьер. Бескрайнее море, грубые охранники, линия обороны, которую надо строить для врага.

Madonna Santa! Пресвятая Дева!

Как же ему все это омерзительно! Нет сил даже слушать Доротею, хоть она и смотрит на него, ждет. Но мыслимое ли дело, валяться на кровати и слушать новости с фронта, будто для развлечения? Слушать, как иностранка толкует об «успешной атаке» на твою родину?

– Я устал, – говорит Чезаре, стараясь не замечать, как Доротея изменилась в лице, словно он ее оскорбил. Может, он и впрямь повысил голос. Да разве это так важно, если где-то – да везде! – гибнут люди?

Уткнувшись в стену, Чезаре натягивает одеяло до подбородка, потом укрывается с головой, теперь он опять под сводами белой палатки, отрезан от мира, от Доротеи. Слышно, как она встает и идет к двери, потом раздается голос ее сестры, Констанс: «Говорю же, держись от него подальше, он…»

«Хватит!» – резко отвечает Дот. Скрип двери. Сквозняк – ледяной, обжигающий – и вновь тишина, лишь шепот его товарищей да глухие рыдания в углу.

Вскоре его будит шорох. Он открывает глаза и, даже не поворачиваясь, знает, что это она, он узнает ее по дыханию, по запаху дыма, который она приносит с собой, как если бы, не успевая согреться как следует, подошла на минутку вплотную к очагу.

Он не в силах повернуться, посмотреть на нее; стыдно, что он ее оттолкнул, счел виноватой, а она всего-навсего пересказывала новости. Не она же развязала войну. Она не враг.

А кто сейчас враг? Он уже запутался.

Чезаре смотрит, как движется по стене ее тень, вот она протянула к нему руку, но тут же отдернула. Он пытается дышать ровнее, но с каждым вдохом безмолвно молит: ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…

Наконец она касается его, но не плеча, укрытого одеялом, а трогает прохладными пальцами шею, кожа к коже.

Чезаре шевелится, поворачивается.

На лице у нее робкая улыбка.

– Я говорила с майором Бейтсом. Сказала ему, что вам – всем вам – нужно знать новости из Италии. Сказала, что кто-то должен читать вслух письма из дома. Пусть кто-нибудь из ваших товарищей читает по-итальянски. Я ему сказала – ты уж прости, но нужно было его убедить, – я ему сказала, что многие из пленных, возможно, не умеют читать.

Чезаре с усилием приподнимается в постели.

– Он знает, что я умею читать. Что он сказал?

– Да много чего говорил. Видно, совесть у него неспокойна. – Она смотрит на свои руки, потом снова на Чезаре: – И он согласен, чтобы вы читали, но только в присутствии охраны, на всякий случай. – Доротея неловко переминается с ноги на ногу, но Чезаре поспешно кивает:

– Si. Охранников стало много после…

– После бунта, да. Еще пятьдесят человек прислали.

– Шестьдесят, – слышен голос из тени. Чезаре вздрагивает. Он и не заметил, что рядом стоит Констанс. Лица ее не видно, но голос строгий. – Еще шестьдесят человек прислали на остров.

– Ну так вот. – Доротея наклоняется к нему поближе: – Я попросила, чтобы Джино из вашего барака читал вслух письма тебе и другим. Ему разрешили приходить по вечерам. Сейчас его приведут.

Чезаре садится в постели, и в ту же минуту открывается дверь, заходит суровый охранник, а следом Джино с пачкой писем, он улыбается.

– Ну и вид у тебя, – говорит он Чезаре по-итальянски.

– Говори по-английски! – рявкает охранник.

Чезаре даже не успевает поблагодарить Доротею – улыбнувшись ему на ходу, она спешит дальше, к другим больным. Сестра следует за ней тенью.

Джино садится на стул возле кровати Чезаре, открывает письмо и начинает: «Mio Caro»[7], но охранник рычит:

– По-английски, свинья ты итальянская! Сказано же!

Джино, по-прежнему лучезарно улыбаясь, оборачивается к охраннику:

– Il mio inglese è molto buono[8].

– Что он сказал? – Охранник свирепо смотрит на Чезаре.

– Stronzo, – говорит Джино. – Улыбка при этом «сволочь» так и не сходит с его лица.

– Он плохо говорит по-английски, – вмешивается Чезаре, хоть это и неправда. – Пусть прочтет мне письмо по-итальянски.

– Английский знаешь, а на родном языке читать не умеешь? Так я и поверил!

Чезаре пожимает плечами:

– Деревня у нас очень мал-мала. По-английски я научился, когда помогал священнику в церкви. А читать учиться не успел.

В глазах охранника знакомое выражение, Чезаре видел его на лицах охранников десятки раз, оно означает: ты болван, ничтожество, скотина.

Загнав поглубже гнев, Чезаре спокойно кивает Джино: дальше.

– Mio Caro, – снова начинает Джино и, сделав вид, будто читает, продолжает по-итальянски: – В лагере были беспорядки. Никто работать не хотел, всех посадили на хлеб и воду. Потом майор Бейтс объяснил, что строим мы не линию обороны, а дамбы, они и в мирное время понадобятся, а значит, это не военное строительство.

– Stronzate![9] – возмущается Чезаре.

– По-английски! – встревает охранник.

– Простите, в письме плохие новости.

Джино продолжает по-итальянски, по-прежнему уткнувшись в письмо:

– Кое-кто уже начал строить эти самые «дамбы». А тех, кто не хочет, сажают на хлеб и воду. Держат целыми днями во дворе на холоде. Если ничего не сделать, еще больше народу заболеет.

Чезаре следит, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул. Охранник наблюдает за ним и Джино. Стараясь не хвататься за простыню, не стискивать зубы, Чезаре печально кивает, будто услышал дурные вести из дома.

Он смотрит, как за окном в бледно-желтом свете фонаря кружатся снежинки. Внутри все сжимается и холодеет. Он никогда не был жестоким, но сейчас впервые в жизни понимает тех, кто бросается на людей с кулаками. Внезапное открытие наполняет его страхом и жгучим стыдом.

Чезаре глубоко вздыхает:

– Надо действовать.

Джино идет дальше, «читать письма» остальным, – судя по их негодующим лицам и горячечному шепоту, он рассказывает им то же самое. Чезаре ложится, голова готова лопнуть от обилия мыслей. Гнев похож на возвращение