‹…› Ширяюсь каждые четыре часа полусинтетической дрянью. ‹…› Один Бог знает, что у меня теперь за зависимость»{216}.

По сути, танжерский период Берроуза – это мучительно долгая процедура переработки наркотического состояния, со всеми сопутствующими явлениями, в литературный процесс. Именно литература фиксирует невыносимость наркотического гомеостаза: «Я не стирал брюк уже несколько месяцев, и они лоснятся, будто смазанные жиром, дни скользят мимо, словно привязанные к шприцу длинной нитью крови… секс, алкоголь и прочие услады плоти легко забываются в этой неопределенности порочного наслаждения, в этом плотном, уютном коконе»{217}. От диагностики собственного состояния Берроуз переходит к необходимости писать: «Депрессия. Так хреново не было с тех пор, как Джоан умерла», и тут же: «Что я пытаюсь сказать писательством? Этот роман – о переходных стадиях, стадиях скрытых, о проклевывающемся телепатическом даре, о попытках контролировать и душить новые формы»{218}. Задуманный «роман о переходных стадиях», собственно, обещает, что весь этот наркотический кошмар – еще не конец, а именно переходный период, этап перехода в новое состояние. Одновременно роман – это и средство подобного перехода. Как после убийства Джоан, Берроуз должен был буквально «выписаться» из кошмара – наружу.

Поэтому закономерно, что, работая над новым романом, писатель решает бросить наркотики. Автор «Голого завтрака» буквально отталкивается от наркозависимости, начиная роман с длинного описания своей разлагающейся телесности – о том, как он не выходит из комнаты, не моется месяцами и каждый час колет иглой свое одеревеневшее тело; нет воды, нет света, неподвижный наркоман сидит в танжерской темноте и бесконечно пялится на носок своего ботинка…{219} Художественный процесс в своей истине требует и физиологического преображения – иначе все тщетно, наружу не выписаться, не выбраться из темной танжерской комнаты, не выйти из клетки одеревеневшего тела. В письмах возникает устойчивый рефрен: «Твердо решил: брошу наркотики. Сдохну, но брошу»{220}.

В октябре 1955 года Берроуз ложится на лечение в танжерскую клинику Бенхимоля. «У меня сейчас такой прилив вдохновения, какого не было несколько месяцев… Скоро я вылечусь!»{221} Однако первый энтузиазм был ложным, и лечение, как и ранее в Лексингтоне, не дало долгосрочных результатов.

Настоящий успех принесло лечение в клинике Джона Дента в Лондоне в следующем году{222}. Несмотря на то что процесс был тяжелым, Берроузу в итоге удалось преодолеть тягу к опиатам. «Лечение ужасно. За неделю мой наркотический рацион сократился с тридцати гранов М. до нуля. Но в этот раз меня лечит профи, врач, которому интересны яхе, памятники майя и вообще все постижимое. Он часто приходит ко мне в два ночи и остается до пяти утра, потому что знает: я не могу спать»{223}.

Секрет был в апоморфине, которым лечил доктор Дент. «К апоморфину ни за что не привыкнешь, кайфа он не дает»{224}. Испробовав все на себе, Берроуз с тех пор стал истовым приверженцем апоморфинового лечения; апоморфин, преломленный через фантазмы берроузовской прозы, станет едва ли не магической панацеей, одним из символов эмансипации от контроля – наряду с методом нарезок и легендой о Хасане ибн Саббахе, пропагандируемых Берроузом в грядущих романах.

По возвращении из Лондона в Танжер Билл обнаружил, что излечение, вообще-то начавшееся с литературы («Буду вести дневник излечения, и это письмо – первая его страница»{225}), открыло в нем небывалый энтузиазм. В автобиографическом эссе он вспоминает: «Впервые в жизни я писал целыми днями. Именно тогда были созданы куски, из которых позже вычленился „Голый завтрак“, а также большая часть материалов, вошедших в „Мягкую машину“ и „Билет, который лопнул“. Я часто ходил обедать с записной книжкой и делал заметки даже за едой»{226}. Как свидетельствуют письма, Берроуз был в восторге не только от неожиданной страсти к работе, но, главное, от ее результата: «Перечитывая рукопись утром, сам себе удивляюсь; роман пишется как будто во сне… Ничего пошлее в жизни я не читал»{227}, «Чумовой текст, ты подобного еще не видел! Я курю хаш и печатаю шесть часов кряду, быстро-быстро, словно получая сигнал. Письмо идет – как будто автоматическое»{228}. Позже писатель охарактеризует свой новый текст как роман «о зависимости и вирусах, которые эту зависимость вызывают». Его написание непосредственно связано с личным опытом{229} – речь идет, очевидно, об удачном излечении от наркозависимости («Главное – я больше не нуждаюсь в наркотиках и в этом абсолютно уверен»{230}), но прежде всего – о кошмарном опыте самой болезни.

То, что началось с простых заметок о «впечатлениях от Интерзоны»{231}, быстро обретало форму. Уже в 1955 году, в самый разгар борьбы с болезнью, Берроуз посылает Гинзбергу свою рутину о говорящей заднице. Как пишет Фил Бейкер, уже тогда грядущий роман обретает зачаточную систему инвариантов и лейтмотивов – тем, среди которых на передний план выступает угроза человеческому духу со стороны научного и авторитарного контроля{232}. Гинзберг был в восторге от текста. Билл очень хотел, чтобы Аллен приехал в Танжер и помог ему довести рукопись до ума.

Наконец в 1957 году Берроуза на вилле Мунирия навестили его товарищи-писатели. С февраля по апрель в Танжере гостил Керуак, а с марта по июнь – Гинзберг со своей новой пассией Питером Орловски (с его присутствием Биллу было очень нелегко мириться). Тем не менее обиды, прошлые и настоящие, отошли на задний план в свете работы над текстом. И Гинзберг, и Керуак приложили руку к финальной редакции «Голого завтрака», без устали вычитывая текст и предлагая правки (хотя Керуак и называл этот берроузовский материал кошмарным, nightmarish{233}; если рассматривать этот эпитет не как оценочный, а как описательный, в точности ему не откажешь).

Берроуз любил сотрудничество и был очень рад помощи товарищей-битников. Рукопись приобретала все более странные и интересные формы. Именно Керуак придумал название «Голый завтрак», Naked Lunch: как-то раз он услышал гинзберговскую оговорку, который, читая рукопись, сказал naked lunch вместо naked lust, и решил, что оговорка звучит идеально для названия романа{234}. Вряд ли он сам понимал, насколько точно попал в канву берроузовской теории контроля: родившееся из оговорки, название хорошо демонстрировало творческий разрыв в сцепленной нити запрограммированных событий – тот разрыв, в котором Берроуз видел эмансипирующий смысл художественной работы.

Вскоре Керуак и Гинзберг с Орловски отправились в свои дальнейшие странствия. Хотя Берроуз и работал над «Голым завтраком» вплоть до самой его публикации, он, чувствуя близкий финал этой долгой работы, был готов освободиться от Танжера и его художественно значительных, но экзистенциально мучительных кошмаров. Тем более что эти кошмары, будто