Элегантному семидесятипятилетнему денди пришла в голову гениальная мысль: расквитавшись с биржей и расовыми конфликтами, обратиться к основам американского общества, к машине, которая штампует упакованных в костюмы и галстуки заправил мирового капитализма. Когда я заявил ему, что он опасный антиглобалист, сторонник альтернативного мира, Том Вулф усмехнулся: «На последних выборах я, однако ж, проголосовал за Джорджа Буша». Конечно, отозвался я, потому что Буш — бывший алкоголик и наркоман, как и ваши герои!

Т. В. Не ищите в моих романах подрывных тенденций. Я никогда не занимаю никакой политической позиции. У меня исключительно журналистская стратегия: моя задача — информировать.

Я продолжаю гнуть свою линию про миссию художника: «Как вы отреагируете на фразу Фассбиндера: „Если невозможно что-то изменить, надо хотя бы это описать“?»

Т. В. Красиво сказано. Я совершенно с ним согласен. Я вовсе не думаю, как Джордж Оруэлл, что искусство призвано изменить мир. Нет, только показать.

Интересно, основоположник «новой журналистики» шестидесятых годов, автор безумных репортажей, таких как «Acid Test»[140] (про хиппи) или «Из чего сделаны герои» (про астронавтов), смотрел ли он недавний фильм о Трумене Капоте[141], отце «невымышленного романа»?

Т. В. Нет. Но могу сказать, что Капоте был великим мистификатором. Однажды, когда я сидел у него в гостях, он двадцать минут рассказывал мне, какая у него есть вещица, произведение искусства, которое принадлежало королеве Англии. Когда я вышел на улицу, то в одной лавочке обнаружил сорок таких же точно вещиц, выставленных на продажу! Он постоянно кичился знакомством со знаменитостями и рассказывал о них небылицы. Это был гениальный романист, но как журналисту ему нельзя было верить.

Сейчас в Штатах такого рода мистификации в моде: Джеймс Фрай соврал относительно своего тюремного прошлого, ЖТ ЛеРуа[142], начинающий двадцатилетний писатель, оказался сорокалетней женщиной… Что думает об этом Том Вулф?

Т. В. Автобиография — одна из форм вымысла.

Свою биографию он писать не стал. Мир интересует его больше, чем собственный пуп. Том Вулф никогда не отходил от этого принципа: литература — способ сказать правду о своем времени. К «Windows on the World» я взял эпиграфом его фразу: «Писатель, который не пишет реалистических романов, ничего не понимает в перипетиях нашей эпохи». Он поблагодарил меня за то, что своим эпиграфом я возвел его в ранг мертвецов, и я ответил: «Нет, вам не нужно умирать, чтобы сделаться великим».

Я заказал бокал «Пюлиньи-монраше», он — бутылку «Эвиан». Я поинтересовался, зачем ему совершать рекламное турне, почему он не спрячется от мира, как Сэлинджер, а он в ответ рассказал мне байку про корнуоллского отшельника: «В 1965-м я написал в „Геральд трибьюн“ статью по поводу „Нью-йоркера“, где, как известно, Сэлинджер начинал как писатель. Сэлинджер почувствовал себя уязвленным и телеграфировал в газету: „Этого Тома Вулфа надо выбросить на помойку“. Если не ошибаюсь, это был последний из опубликованных им текстов!»

Какой смысл уходить в подполье? Надо просто делать свое дело, смотреть вокруг, слушать, быть внимательным к мелочам — и не важно, белые у тебя башмаки или черные.

Ф. Б. Мистер Вулф, позвольте задать вам последний вопрос: почему вы не написали роман про 11 сентября?

Т. В. Я в этот момент как раз писал «Шарлотту Симмонс». В некотором роде это роман о молодежи, которая одевается как маленькие дети и не думает ни о чем, кроме социального статуса и комфорта… Возможно, эта книга объяснит то мнение, которое складывается о нас в мире.

Том Вулф — писатель без определенной политической и нравственной позиции, но это величайший писатель своей эпохи, бескомпромиссный и острый. Он ведет свою биографию от Бальзака. Том Вулф — великий французский писатель!

Долгое время, как сказал бы Марсель Пруст, я размышлял над тем, как можно говорить о книгах по телевидению. И поскольку над этим вопросом я размышлял достаточно, я пришел к заключению, что правильным решением было бы никуда не спешить и обстоятельно побеседовать на эту тему с тем, кто хорошо разбирается как в литературе, так и в жизни. В результате на диване передо мной сидит Жан-Жак Шуль, а расположились мы в «Першинг-Холле», потому что Шуль любит гранд-отели, особенно если они не очень большие.

Ф. Б. Здравствуйте, Жан-Жак Шуль.

Ж.-Ж. Ш. Здравствуйте, Фредерик Бегбедер.

Ф. Б. В 1972-м вы опубликовали книгу «Розовая пыльца». Это поэма в прозе, которая оказала большое влияние на современных писателей, начиная с Ива Адриена[143] и кончая… мною самим, то бишь лучших представителей отечественной словесности. В 2000 году, когда у меня как раз вышли «99 франков», вы получили Гонкуровскую премию за роман «Ингрид Кавен». А такого, должен вам признаться, я не стерпел бы ни от кого, кроме вас. В этом году вы написали две статьи в газете не самого первого разряда, которая называется «Либерасьон»: одна статья посвящена Жан-Люку Годару, вторая — Жану Эсташу[144]. Два прекрасно написанных текста! А что, романы писать вам надоело?

Ж.-Ж. Ш. Нет. Но я думаю, что между различными жанрами не такая уж большая разница. Можно писать статьи с налетом литературности, а можно — романы, построенные на фактическом материале, что я и пытаюсь делать. А газету эту я очень люблю. Мне нравится, как она устроена. Каких только рубрик там нет! События и факты, искусство и прочее — и все на очень высоком уровне. Надо ловить момент, пока все это есть.

Ф. Б. Можно я прочту кусок из вашей статьи? Статья про Эсташа вышла 13 декабря, вы там пишете: «Мне трудно представить себе двух других человек, столь же пассивных и склонных к безделью, к долгому и полному безделью, когда лень даже рукой шевельнуть, как Жан Эсташ и я сам. Во всяком случае, на Западе. Эсташ в конце концов снял пару фильмов. Я же продолжал ничего не делать. Значит, из нас двоих я оказался наиболее стойким. А потом и я сдался: надо было все же и мне за что-то браться… Его уже не было на этом свете, иных моих друзей тоже, и мне приходилось ничего не делать в одиночку — а это тяжко, и героизма мне на это не хватило! (Тут вы буквально копируете Даниэля Балавуана[145]!) И не было никого, с кем бы можно было помолчать или поговорить ни о чем! Пришлось понемножку начинать работать, как все». Боюсь, что в этом вы ошиблись, дорогой Жан-Жак, потому что мы с вами будем сейчас говорить именно ни о чем.