до 600 ревностных приверженцев из числа монашествующих. Труд монахов в больницах, службах обеспечения питания, погребальных коллегиях приобщал к Церкви среднего горожанина. В Верхнем Египте те же монахи, которые терроризировали язычников, организовали и медицинскую помощь, заботясь о раненых во время нашествия варваров.

С помощью монашества христианская идеология расширила свои права в восточных провинциях. Оно приветствовало в лице сирийских и коптских «спикеров» героев веры; и посредством переводов епископы греческих городов побудили негреческое население с живым интересом следить за их теологической повесткой. Город оставался тем театром, в котором происходила мобилизация общественного мнения. В особенности это было верно в отношении нового сердца Восточной империи – Константинополя. К 400 году никакой другой город не был столь вовлечен в социальные эксперименты, как Константинополь. Волны жестокой ксенофобии и религиозной нетерпимости (обычно в их сочетании) придавали этому городу такое ощущение собственной идентичности, которого недоставало полуязыческому Риму. Например, варварские полководцы никогда не приходили к власти в Восточной империи V века: они – чужеземцы и еретики-ариане – вынуждены были играть с огнем, так как единое христианское население Константинополя ощущало характерную для «кокни»119 гордость, побуждавшую их отстаивать свою ортодоксальность перед лицом столь высокопоставленных еретиков.

Качественная разница между двумя частями римского мира вскоре была проверена на практике. В 378 году вестготы, которые за несколько лет до этого были выдавлены из‐за Дуная под натиском гуннов, разбили части восточноримской армии и убили самого императора Валента в роковой битве при Адрианополе. В 406 году племена германцев перебрались через Рейн и, как картечь, поразили Галлию. В 410 году вестготский король Аларих разграбил Рим. Считается хорошим тоном рассматривать эти вторжения как неизбежность. Однако современники не разделяли беспристрастного ретроспективного взгляда современных историков. Вызов северного мира оказался сюрпризом для человека поздней Античности. Примерно до 400 года внимание людей оставалось сосредоточено на внутренней части империи вокруг Средиземноморья. Культурные люди отвернулись от Севера. Например, христианство распространялось внутри римского мира, преодолевая границу между «внутренним варварством» и классической цивилизацией. Христианские епископы и не мечтали о том, чтобы посылать миссионеров к «внешним варварам» за границу Римской империи. Скорее наоборот, христианство прививало людям ощущение тождества с городским образом жизни: его основные центры находились на средиземноморском побережье, и его этика была исключительно гражданской. Элегантные и сдержанные классические образы христианского искусства IV века не оставляли места дикости военного общества, подобного тому, что существовало за границами империи. Христианство являлось «мирным Законом». Христианские чиновники и христианские епископы в равной мере были шокированы варварами: «Есть ли место Богу в диком мире?» – писал один; «Как христианские добродетели могут сохраниться среди варваров?» – писал другой. История поздней Античности после 400 года – это отчасти история того, как все больше различающиеся общества Востока и Запада, структура и представления которых развивались в направлениях, обозначенных в этой части книги, приспосабливались к появлению новых чужеземцев.

Часть вторая: раздел наследства

Илл. 31. Неизменное язычество. В сельской местности язычество продолжало существовать почти до самого конца VI века. Для крупных землевладельцев, чей достаток и удовольствия происходили от земли, оно было частью жизни. Деталь мозаики «Малая охота» из Пьяцца-Армерина, Сицилия.

I. Запад

9. Западное возрождение, 350–450 годы

Со времен Марка Аврелия и до середины IV века центр притяжения античной цивилизации располагался, по-видимому, на восточных берегах Средиземноморья. До латинских провинций доносились лишь отголоски интеллектуальных и религиозных бурь, бушевавших в восточном мире. Все идеи, которые мы описывали в предшествующих главах, были впервые сформулированы на греческом языке. Когда император Констанций II в 357 году прибыл из Константинополя в Рим, он пришел как завоеватель, который аннексирует отсталый регион. Он вступил в город со всей помпезностью константинопольского roi soleil120 и решительно взялся за просвещение «простоватого» римского духовенства, насаждая свой собственный тонко сформулированный символ веры. Греческий мир всегда рассматривал себя как даритель. Антиохиец Аммиан Марцеллин приехал в Рим около 384 года, чтобы рассказать малосведущей латинской аудитории о Юлиане Отступнике, величайшем и самом греческом из последних императоров. Видимо, в IV веке плащ Тацита мог украшать плечи только грека, такого как Аммиан.

Для путешественника с Востока оказаться в Италии означало попасть в другой мир – одновременно грандиозный и утонченный. «Есть в Риме, – писал один из них, – сенат, состоящий из богатых людей. <…> Каждый из них мог бы занимать высокий пост, но не хочет. Они предпочитают оставаться в стороне и наслаждаться богатством в праздности»121. Otium (время, посвященное ученым занятиям) и огромные загородные виллы, где это время проводилось, – вот «визитная карточка» сенаторской аристократии Рима и латинских провинций. В Италии крупные землевладельцы давно уже тяготели к частной жизни, посвященной, на первый взгляд, академическому уединению, фактически же – защите своей территории и устройству карьеры своих друзей. Для множества семей, живших в поместьях в Этрурии и Сицилии в IV веке, «кризис» III века не значил почти ничего, а обращение Константина – и того меньше. Переписка одного такого сенатора – Симмаха (ок. 330 – ок. 402) – показывает нам аристократа, который усердно пытается отсрочить наступление заката в конце долгого летнего вечера римской жизни. В этих письмах большое внимание уделяется протоколу собраний Сената, мельчайшим деталям языческих общественных священнодействий, роскоши неспешных путешествий по провинциям, «потлачу» преторских игр в честь дебюта сына Симмаха в Риме. Но большинство этих писем являются рекомендательными; их доставляли ко двору претенденты на должность, участники судебных тяжб и просители – все они рассчитывали на обширнейшие связи такого старомодного италийца, как Симмах. Этот образ жизни копировался молодой знатью Галлии и Испании; его подпитывали ревностные парвеню из малых городов Африки и Аквитании. В западном обществе конца IV века сенаторская аристократия выделялась на фоне окружающего пейзажа, как небоскреб среди сараев.

В латинском мире кафолическая Церковь также приобрела четкие контуры замкнутой аристократии. Латинские христиане гораздо дольше, чем восточные, были преследуемым меньшинством. Как и в случае со многими другими меньшинствами, эта ситуация привела к тому, что они стали считать себя высшей элитой. Таким образом, кафолическая Церковь всегда рассматривала себя как сообщество, «обособленное» от мира; монашеское движение лишь усилило это ощущение в среде латинских христиан. Когда в конце IV века представители сенаторской аристократии обратились в христианство, чувство обособленности и превосходства над всем остальным человечеством достигло своего апогея. Неприятности в латинской Церкви происходили не от метафизических проблем, как у греческих епископов,