Илл. 30. Судный день. Христос восседает на престоле судии (см. илл. 14) в окружении своих советников – апостолов, которые как покровители – patroni – готовы замолвить слово за своих клиентов, стоящих внизу. Сцена, типичная для позднеримского судилища: Христос и апостолы отделены от шумной толпы решеткой, такой же, как на арке Константина (илл. 10). Римская терракотовая табличка, IV век. Dumbarton Oaks, Washington, DC, Trustees for Harvard University.

Как молния из грозового облака, аскетическое движение вспыхнуло среди населения, охваченного этой новой тревогой: неслучайно первые монахи происходили именно из тех областей римского мира, в которых христианство было широко распространено на протяжении особенно длительного периода. Живший жизнью неутихающей тревоги и самоотречения, монах являлся предметом всеобщего восхищения именно в силу своей способности предвосхитить ужасы Страшного суда, приняв их на себя еще в этой жизни. Его радикальный пример побуждал мирянина приготовиться наилучшим образом к cause célèbre114 между ним и Богом. По крайней мере в теории принявшая христианство Римская империя начиная с V века была проникнута тем напряженным и азартным настроением, которое царит в коридорах суда.

Отсюда возникает следующий парадокс: именно те епископы, которые были в большей степени охвачены неотмирными заботами аскетического движения, сделали больше всего для утверждения влияния христианской Церкви в римском обществе. Блистательное поколение христианских епископов конца IV – начала V столетия – Амвросий в Милане (374–397), Василий в Кесарии (370–379), Иоанн Златоуст в Антиохии и Константинополе (398–407), Августин в Гиппоне (391–430) – твердо верили, что они должны будут предстать перед Христом на Страшном суде, чтобы ответить за грехи населения их городов. Становясь епископами, они взваливали на плечи позднеантичный эквивалент «бремени белого человека»115 – и приступали к управлению своей паствой с суровой энергией колониальных правителей «отсталых» территорий. Они настаивали на том, что христианский император должен помогать им: со времен Феодосия I язычники и еретики все больше лишались гражданских прав и принуждались примириться с кафолической Церковью. Представление о «неотмирной» миссии затронуло и римское государство. Христианский император также должен будет отвечать перед Христом за души подданных. На Западе эта идея сделала слабых правителей еще более восприимчивыми к требованиям кафолического клира; в то же время в Восточной империи, стоящей на более твердых основаниях, она добавила еще одну глубокую ноту в напыщенный регистр имперской автократии.

Богатство могло быть использовано в уплату за оправдание в «последний день» (ср.: Ин. 12: 48). Демонстративное потребление было сущностной частью жизни в древности: богатство существовало, чтобы его издерживать публично. Во II веке прилив дополнительного дохода вливался в строительство публичных зданий; в IV – в прославление императора и магнатов; начиная с V века поток богатств начал струиться в христианскую Церковь «ради отпущения грехов». Экономический подъем христианской Церкви был внезапным и резким: богатство росло высокими темпами, как у современной страховой компании. К VI веку доход епископа Равеннского составлял 12 000 золотых; епископ маленького города получал жалование как у сенаторского правителя провинции.

В результате этого перераспределения богатств возникли поразительные художественные достижения христианской Церкви в V–VI веках. Просторные базилики, покрытые мозаиками, увешанные вышитыми шелком гобеленами, освещенные множеством лампад в серебряных канделябрах, в своих мерцающих глубинах восстановили то ощущение торжественной роскоши, которое уже было выражено на пышных фасадах эпохи Антонинов.

Когда конструкция подвергается большим нагрузкам, проявляются ее слабые места. Так случилось и с Римской империей около 400 года – ее слабые места лучше всего видны в свете того воздействия, которое монашеское движение оказало на ее провинции.

Во-первых, аскетическое движение началось и достигло высшей точки на территориях, которые только недавно стали причастными цивилизации греко-римского мира. Монастыри Пахомия появились в Верхнем Египте всего через столетие после того, как городская жизнь в греческом духе достигла этой провинции. В Египте и Сирии монашество стало тем плацдармом, посредством которого окраины классического мира включились в культуру и политику Римской империи (см. с. 107 и далее). Провинции, которые в массовом представлении являлись «самыми христианскими землями», окружали небольшое ядро, казавшееся традиционному язычнику цивилизованным: около 400 года оказалось, что дама-христианка из Испании, чьи предки были бы счастливы не ездить далее Афин и Смирны, путешествовала, чтобы посетить святые места значительно восточнее, – в Эдессу116.

Во-вторых, монашеское движение очень по-разному повлияло на восточную и западную половины империи. Различие путей, по которым пошло развитие двух типов общества, четче обозначилось на рубеже IV и V веков в различии судеб монашества. На Западе новое монашеское благочестие стремилось расколоть и без того уже разделенное общество. Эти идеалы усвоила высокообразованная, но узкая прослойка аристократии. Святой Мартин (ок. 335–397), например, который был отставным солдатом поистине сирийской эксцентричности, стал героем галло-римских аристократов: Сульпиция Севера (ок. 363 – ок. 420–425), который был биографом Мартина, и Павлина Ноланского (353–431). Позднее с помощью культа святого Мартина и подобных праведников было санкционировано господство крупных епископов-землевладельцев над обществом в городах Галлии.

Благодаря таким епископам, как Амвросий и Августин, монастырь стал инструментом формирования самосознания кафолической Церкви. Монастырская организация обеспечила епископов впервые по-настоящему профессиональным клиром. До этого средний латинский клирик был малозначимой локальной фигурой, подверженной влиянию своего окружения, – он являлся членом семьи городских куриалов или представителем торговой корпорации. Люди, которые воспитывались в основанном и руководимом епископом монастыре, напротив, были отделены от своей социальной среды обетами нестяжания и девства, а также особенной одеждой; поскольку же они зачастую воспитывались только на Священном Писании, они более не были причастны классическому образованию117. Монахи стали профессиональной элитой, объединенной корпоративной солидарностью, собственным жаргоном и острым чувством превосходства над «миром сим». Более того, многие из тех, кто выражал представления монашества о себе самом, – такие люди, как Сульпиций Север или блистательный Иероним, – были склонны смотреть сверху вниз на среднего человека. Их осуждение «мира», жизни больших городов и испорченности клира – все это выдавало стойкое презрение латинских аристократов к petite bourgeoisie118 и древнее стремление уединиться в большом имении.

На Востоке монашество, напротив, не было обособленно. Оно напрямую включалось в жизнь больших городов. Епископы восточных провинций объединялись с монахами, чтобы укрепить свое положение в городах. Как мы видели, монахи, стяжавшие популярность, способствовали процессу, благодаря которому христианство – в III веке бывшее сектой, сосредоточенной только в городах (что было рискованно), – становится в Восточной империи религией масс. Рост монашества укрепил хрупкую структуру христианской Церкви. Монастыри использовали эффекты безработицы в городе и деревне на благо христианской Церкви: к 418 году александрийский патриарх мог насчитать