Русские еще продолжали стрелять, однако страх все больше овладевал ими. Офицеры снова пытались навести порядок в рядах оборонявшихся. Сверкали на солнце их обнаженные сабли. Там, где появлялись офицеры, более плотным становился огонь шотландских винтовок.

Вскоре в рядах русских вновь раздался странный вопль, похожий на стон умирающего животного. Однако теперь в нем слышалась уже не угроза, а скорее отчаяние. Звук вскоре замолк, колонны русских расстроились, и оборонявшиеся побежали. Полковник Кемпбелл взметнул вверх шляпу, и горцы, находившиеся вокруг него, закричали во всю мощь своих легких так, что их можно было услышать на две мили вокруг. Кемпбелл решил лично доложить о своем успехе Раглану. Он пошел пешком, поскольку его гнедая лошадь была убита. Когда он нашел Раглана, на его лице были слезы. В знак признания заслуг горцев он попросил Раглана разрешить надеть национальную шотландскую шапочку. Командующий улыбнулся и кивнул в знак согласия.

На поле, где еще совсем недавно шел бой, солдаты поздравляли друг друга. Как вспоминал Сомерсет Калторп, «каждому хотелось пожать кому-нибудь руку; в горле стоял удушающий ком, хотелось плакать от радости». Полковник Лейси Йе рыдал. Напряжение боя прошло, и можно было дать волю эмоциям. «Мы потеряли знамя, – плакал он, как ребенок, заламывая руки, – и где теперь мои бедные стрелки? О боже, боже».

Князь Меншиков вернулся как раз тогда, когда войскам грозила катастрофа. Двигаясь по долине в сторону Курганного холма, в том месте, где недавно располагались резервы русских, он встретил князя Горчакова, буквально ошеломленного случившимся. Меншиков обрушил на Горчакова град сердитых вопросов:

– Что случилось? Почему вы пешком? Почему один?

Горчаков устало ответил:

– Лошадь была убита у реки. Я один, потому что все адъютанты и все офицеры штаба были убиты или ранены. В меня самого, – добавил он, демонстрируя изорванную в лохмотья шинель, – попали шесть раз.

Пока генералы разговаривали, два английских орудия, установленных на господствующей над местностью высоте, вели огонь по беспорядочно отступавшей пехоте русских.

Не пытаясь прекратить отступление, превращавшееся в бегство, Меншиков поскакал в сторону ближайшего холма. Минуту или две он и его сопровождающие ехали в молчании. Затем Меншиков зло и отчаянно выкрикнул:

– Для русского солдата отступление – позор!

Ближайший офицер сердито возразил:

– Если бы вы приказали им держаться, они не оставили бы своей земли врагу.

Теперь было слишком поздно. Позади них, на холмах, были видны ровные ряды английских войск, установленные в долине тяжелые орудия методично расстреливали отступавших русских солдат.

Разместив на холмах два батальона Адамса и выдвинув вперед артиллерию, Раглан поскакал в сторону Большого редута на встречу с герцогом Кембриджским. Оттуда он увидел, что граф Лекэн выдвинул артиллерию на правый фланг бригады горцев, откуда она обстреливала отступавшего неприятеля.

Лекэн и Кардиган с нетерпением ждали приказа бросить кавалерию преследовать врага. Но лорд Раглан, обеспокоенный малочисленностью своей кавалерии, решил, по его собственному выражению, «придержать ее про запас», не рискуя ради нескольких пленных или орудий. Поэтому он отправил к Лекэну своего старшего адъютанта с приказом продолжать прикрывать движение артиллерии. Видя неудовольствие на лице Лекэна, генерал Эсткорт добавил от себя лично:

– Кавалерия здесь не для того, чтобы атаковать.

Не получив разрешения преследовать противника, кавалеристы, тем не менее, не могли отказать себе в удовольствии вырваться галопом вперед пушек и захватить нескольких заблудившихся русских солдат. Дважды Раглан снисходительно наблюдал за этими маневрами, а затем вновь отправил к Лекэну адъютанта, который повторил ему приказ вернуться к функциям охраны и прикрытия. В ответ Лекэн разочарованно кивнул и велел отпустить пленных.

Справа генерал Кирьяков отступал под огнем пушек Канробера, которые, наконец, были переправлены через реку. Какое-то время его войска еще держались в районе Телеграфного столба, несмотря на огонь артиллерии союзников. Но его восемь потрепанных в боях батальонов не могли противостоять все возрастающей мощи французской армии. Он присоединился к общему отступлению, и вскоре зуавы уже прокладывали себе путь к вершине Телеграфного столба, безжалостно закалывая штыками немногочисленных русских солдат, оставленных на холме либо по ошибке, либо в качестве жалкого арьергарда. Маршал Сент-Арно, уверенный, что в окрестностях холма только что закончился жестокий бой, лично прибыл поприветствовать своих солдат.

– Спасибо вам. Спасибо вам, мои зуавы!

Маршал был непревзойденным мастером даже самые простые фразы произносить с драматической интонацией. Он был уверен, что битва подошла к концу. Было половина пятого пополудни, а он с самого раннего утра не сходил с седла. Возбуждение дня наполнило умирающее тело нервной энергией, но теперь давала себя знать смертельная усталость. Когда Раглан предложил ему вместе с англичанами преследовать врага, старый маршал отказался. Раглану ответили, что «французы не могут идти дальше». Ранцы солдат остались далеко позади, и теперь нужно было вернуться за ними.

Сначала Раглан хотел сам вместе с 3-й дивизией генерала Ингленда, кавалерией и артиллерией на конной тяге преследовать противника. Но, подумав, решил, что без французов преследование теряет всякий смысл. Поэтому войскам был отдан приказ стать лагерем на ночь.

Разочарованный и опечаленный отказом французского командования от сотрудничества, он через расположение своей армии отправился обратно к реке. Солдаты дружно приветствовали своего командующего. Даже раненые пытались вставать с носилок. Раглан был настолько расстроен, что почти не обращал внимания на приветствия солдат, которые прежде всегда приводили его в волнение. Он направился обратно в Бурлюк, где в дымящихся обугленных зданиях хирурги спасали жизни раненых. В течение часа он переходил из одного здания в другое, беседуя с лежащими в ряд на полу людьми. Сопровождавший Раглана адъютант позже с ужасом писал домой «о хирургах с руками в крови, о сложенных на соломе только что ампутированных руках и ногах, о полах, скользких от крови». Раненые лежали на склонах холмов перед поселком и на равнине за ним. Они стонали, кричали, жалобно просили воды. Хирурги, в полной униформе и с перекинутыми через плечо сумками с инструментом, при свете угасающего дня передвигались от одного раненого к другому, делая операции прямо на земле или на дверях, оторванных от домов и бань. «Нас слишком мало, – заявил доктор Скелтон, – лично я проводил операции независимо от того, был раненый русским или англичанином». Казалось, раненым нет числа. Раненые и мертвые, англичане и русские лежали вместе. «На одном из таких пятачков лежали 5 офицеров 23-го полка, в том числе 1 полковник, – все мертвые. Их раны были ужасны».

В отличие от англичан русские артиллеристы при стрельбе выдерживали очень низкий прицел. Большинство ранений, полученных при такой стрельбе в живот, в нижнюю часть легких, оказывались тяжелыми и болезненными. Вскоре после шести стемнело, и хирургам пришлось продолжать работать в темноте. В домах не осталось места. В мерцающем свете фонарей фигуры врачей склонялись над телами покалеченных людей. Не хватало фонарей, инструментов, почти не было лекарств. Всю ночь из темноты слышались стоны и крики, мольбы принести воды. Иногда слышались выстрелы русских ружей. Было непонятно, стреляют ли это английские солдаты, которые используют оружие врага для разведения костров, чтобы согреться, или раненые русские в английских солдат, которые по ошибке пытались ползти в их сторону. Русские не делали разницы в выборе целей и стреляли даже во врачей, в солдат, которые всю ночь поили раненых, своих и чужих, водой, в таких же раненых англичан, лежащих около них. «Как-то я стал свидетелем отвратительного случая, – вспоминал Тимоти Гоуинг, – молодой офицер дал русскому раненому немного бренди из своей фляжки, а когда он повернулся, чтобы идти дальше, тот парень спокойно застрелил его». На берегу раненый русский застрелил в спину сержанта в тот момент, когда тот склонился к его товарищу, чтобы напоить водой.