– Да погоди ты, Константин Иваныч, плач Ярославны разводить. Бабушка надвое сказала.

– Глазами буду! Ушами! Всю черную работу делать!

Отделавшись от Шкрядова, ректор закурил и поднял трубку внутреннего телефона, чтобы узнать, кто ждет в приемной. Секретарь ответил условной фразой: «Нужно обсудить документ». Это означало: разрешите доложить лично. «Нужно обсудить документ» говорили, когда в приемной складывалась сложная ситуация. Например, когда непонятен был приоритет неожиданных посетителей и невозможно было обсуждать все при них. Через мгновение секретарь Паша со спокойно-сосредоточенным лицом докладывал, что в приемной бок о бок дожидаются префект ЦАО и народный артист СССР Лев Резун. Ни с кем из них Водовзводнов не договаривался о встрече. Понятно, что первым пойдет префект, но и с народным артистом нужно обойтись деликатно. Вздохнув, Игорь Анисимович поднялся из-за стола и шагнул в приемную, привычно надев самую солнечную улыбку из арсенала дипломатических.

Использовать оружие против безоружных невозможно. Недостойно. Юрий Савич обнажил шпагу в присутствии посторонних всего дважды. Первый раз это произошло в одиннадцатой аудитории, куда Савич явился к своему бывшему преподавателю Сергею Генриховичу. Дело в том, что под самой гардой на металле клинка были выгравированы то ли слова, то ли части слов, притом каждая буква щетинилась шипами, словно терновыми колючками. Савич тщательно срисовал линию за линией, штрих за штрихом и многократно пытался расшифровать рисунок, но всегда выходила абракадабра. Поразмыслив, Юрий решил, что подпись непременно должна быть на латыни – благородном языке королей, монахов и рыцарей.

Увидев мушкетера, который входил в аудиторию с приветливой улыбкой, Тагерт вздрогнул, но потом вспомнил и поздоровался. Вместе со всеми он давно привык к преображению студента, они то и дело встречались по дороге к метро или в коридорах. И всякий раз латинист хотел расспросить Савича о его метаморфозе, но так и не насмелился.

По аудитории гуляло тепло дыханий и тел, словно люди все еще частью оставались здесь. Поздоровавшись, Савич сказал:

– Сергей Генрихович. У меня на оружии надпись, думаю, латинская. Вы не поможете разобраться?

Оглядевшись, мушкетер вернулся к двери и притворил ее. Тагерт заметил, что по пути Савич придерживает рукой плащ, стараясь не зацепиться за столы. Пока Савич шагал между рядами, латинист успел подумать, сколько неудобств выбрал себе этот молодой человек. Большинство благ, которых он добровольно лишил себя, собирались в единое и вроде никем сознательно не ценимое свойство: он утратил незаметность. Выходило, что способность не слишком выделяться из окружения дает человеку множество преимуществ частного лица, а то и невидимки. Отрываясь от слитности, одиночка бросается в глаза и выставляет себя на всеобщий суд, причем суд заведомо пристрастный, а стало быть, несправедливый. Словно десятки, сотни прожекторов стреляют в одиночку, и он проходит через толпу, словно через галерею кривых зеркал, с той лишь разницей, что людские зеркала часто еще и вмешиваются в судьбу того, кого отражают. На театральной сцене, на экране кинотеатра, на живописном полотне яркость и неслиянность образа простительны и даже желанны. Но, предположим, в электричке или маршрутном такси мы встретили персонажа Ван Дейка, Рубенса или Матисса. Хорошо, если им хотя бы позволят добраться до пункта назначения. А то ведь и не позволят. Так может и шпага пригодиться, подумал Тагерт.

Встав в шаге от Сергея Генриховича, студент со скользящим лязгом вынул шпагу из ножен. Тагерт, подставив клинку ладони, невольно повторил почтительный полупоклон Савича. Шпага была тяжелая, металл холодил кожу. Это была вещь, которая внушала к себе уважение именно своими физическими свойствами. Латинист взял шпагу за рукоять. Отполированные неровности обмотки приятно отзывались в ладони – оружие продолжало руку, узнавало ее, оказывало почтение, точно верный вассал. Сергей Генрихович поднял глаза на студента-мушкетера. Он хотел было сказать, что теперь лучше его понимает, но замешкался и не сказал.

– Вот, гляньте здесь, под гардой, – Савич ткнул пальцем в тень над металлической канавкой. – Только осторожно с лезвием.

Конечно, Тагерт сначала провел лезвием по ногтю. Шпага оказалась отточена, как сапожный нож. Не сразу можно было угадать, что узор под гардой – хищный, с острыми засечками – это буквы. Но замедлив движение зрачков, Тагерт постепенно разобрал сплетение знакомых символов: honorserv и fortundomina.

Две эти строки, перепутываясь, сцеплялись в общий вензель, уж и вовсе перекрученный, в котором не без труда угадывались буквы N и S. Сначала Тагерт решил, что это инициалы первого владельца шпаги. Но приглядевшись, обнаружил, что это единое завершение обеих строк:

На лбу и на губе у него проступили капли пота.

– Кажется, я понял. «Фортуну» он сократил или в узорах запутал. А еще эти N и S… Сначала подумал, небось начальные буквы имени. Кстати, может быть, это тоже правда. Он мог девиз под свое имя подогонать. Honori serviens – fortunae dominans.

Савич аккуратно переписал буквы в блокнот, попросил Сергея Генриховича не переводить: хотел вспомнить сам.

– Эн-эс… эн-эс. Это причастие, да? Я правильно помню?

– Хорошая память.

– А оно́ри? Что-то знакомое. Похоже на оно́рис кауза[10].

Порывшись в словаре, который протянул ему Тагерт, Савич воскликнул: «Служащий чести господствует над удачей»!

– Можно и проще: «Слуга чести – господин судьбы».

Оба разом взглянули на шпагу, словно она только что появилась перед ними.

По дороге к метро Сергей Генрихович все-таки осмелился задать вопрос, кто пошил Савичу мушкетерское платье.

– Одна женщина, – коротко ответил Савич, потом неохотно прибавил: – Моя жена.

Про шпагу сказал, что получил ее от отца, хотя Тагерт об этом не спрашивал.

В вагоне половина ламп светила вполнакала, читать было невозможно. Всю дорогу доцент думал об удивительном человеке, который решил избрать другой век, другой кодекс поведения, другие правила жизни, не покидая своего настоящего места, то есть ходя на службу, посещая институт, содержа семью. Еще более странно было то, что при всей наружной экзотике от Юрия Савича по-прежнему тянуло скукой, в его бледных глазах не было ни страсти, ни бойкого интереса, ни грусти, ни даже безумия. Такой взгляд не мог принадлежать ни рыцарю, ни чудаку – разве что счетоводу, надолго нависшему над платежной ведомостью. Всех неисчислимых испытаний, неудобств и столкновений оказалось недостаточно, чтобы придать истинному романтику романтический образ.

Садясь в машину, Водовзводнов попросил водителя приоткрыть окно. Тот удивился – в салоне было нежарко, – но просьбу выполнил, не переспрашивая. Автомобиль набирал скорость, и холодный воздух через широкую щель залопотал, зашумел на радостях, бросился с объятьями. Водовзводнов, нахмурившись, застегнул пальто на все пуговицы. И холод, и шум помогали хоть немного отвлечься от встречи с президентом, которая только что закончилась. Чем? Не ничем, нет. Для вежливого отказа не зовут в Барвиху. В то же время девяносто шансов из ста, что министерская должность пролетела