плату за использование огромной фабрики, ничего не взимает за электроэнергию, тепло, свет или даже канализацию и никаких налогов. Какая взятка!»[12]

По оценкам, в этой стране тюремным трудом ежегодно производится рубашек и комбинезонов для рабочих на сумму свыше 12 миллионов долларов. Это женская индустрия, и первой возникает мысль в том, что таким образом вытесняется огромное количество свободного женского труда. Вторая мысль состоит в том, что мужчины-осужденные, которые должны учиться профессиям, которые дадут им некоторый шанс на экономическую независимость после освобождения, заняты на этой работе, где они не могут заработать доллар. Это тем более серьезно, если принять во внимание, что большая часть этой работы выполняется в исправительных учреждениях, которые так громко заявляют, что обучают своих обитателей тому, чтобы они стали полезными гражданами.

Третье и самое важное соображение заключается в том, что огромные барыши, извлекаемые таким образом из труда заключенных, служат для подрядчиков постоянным стимулом требовать от своих несчастных жертв выполнения совершенно непосильных им задач и жестоко наказывать их, когда их работа не соответствует предъявляемым чрезмерным требованиям.

Еще о принуждении осужденных к работам, на которых они не могут надеяться заработать на жизнь после освобождения. Индиана, например, штат, изрядно потратившийся на то, чтобы оказаться в первых рядах современных усовершенствований пенитенциарной системы. Между тем, согласно составленному в 1908 году отчету, в учебном заведении ее «исправительного учреждения» 135 человек занимались изготовлением цепей, 207 – рубашек и 255 – литейным делом, в общей сложности 597 человек тремя профессиями. Но в этом так называемом исправительном учреждении заключенным предоставляли обучение 59 профессиям, 39 из которых были связаны с крестьянским трудом. Индиана, как и другие штаты, утверждает, что обучает заключенных своего исправительного учреждения специальностям, которыми они смогут зарабатывать на жизнь после освобождения. На самом деле она заставляет их делать цепи, рубашки и метлы, последние для нужд компании «Луисвилл фэнси гросери». Изготовление метел – это ремесло, в значительной степени монополизированное слепыми, шитьем рубашек занимаются женщины, а в штате есть только одна вольнонаемная цепная фабрика, и освобожденному заключенному надеяться получить на ней работу не приходится. Все это жестокий фарс.

И если штаты могут стать серьезным инструментом грабительского извлечения из своих беспомощных жертв таких огромных прибылей, то не пора ли организованному труду прекратить праздный вой и настоять на достойном вознаграждении для заключенного, как требуют рабочие организации для себя? Так рабочие убили бы микроб, делающий из заключенного врага интересам труда. Я уже говорила в другом месте, что тысячи заключенных, недостаточно квалифицированных и без профессии, без средств к существованию, ежегодно возвращаются в общество. Эти мужчины и женщины должны жить, ведь даже у бывшего заключенного есть потребности. Тюремная жизнь сделала их антиобщественными существами, а плотно закрытые двери, встречающие их после освобождения, вряд ли уменьшат их озлобленность. Неизбежный результат состоит в том, что они образуют благоприятное ядро, из которого вербуются соглашатели, штрейкбрехеры, сыщики и полицейские, готовые исполнить любые приказы хозяина. Так организованный труд своим глупым противодействием работе в тюрьме наносит ущерб своим собственным целям. Это помогает создавать ядовитые пары, которые душат все попытки улучшения экономики. Если рабочий хочет избежать этих последствий, он должен настаивать на праве заключенного на работу, встречать его по-братски, брать в свою организацию и с его помощью восставать против системы, перемалывающей их обоих.

Наконец, что не менее важно, это растущее осознание варварства и неадекватности окончательного приговора. Те, кто верит в перемены и искренне стремится к ним, быстро приходят к выводу, что человеку нужно дать возможность творить добро. И как ему это сделать, если впереди десять, пятнадцать или двадцать лет тюрьмы? Надежда на свободу и возможности – единственный стимул к жизни, особенно к жизни заключенного. Общество так долго грешило против него – оно должно, по крайней мере, дать ему это. Я не очень верю в то, что это произойдет или что какие-либо реальные изменения в этом направлении могут произойти до тех пор, пока условия, порождающие как заключенного, так и тюремщика, не будут навсегда уничтожены.

Из сердца – стебель белой розы,

И красной – изо рта!

Кто может знать пути господни,

Веления Христа?

Пред папой – посох пилигрима

Вдруг все одел цвета![13]

Патриотизм – угроза свободе

Что такое патриотизм? Любовь к родине, месту детских воспоминаний и надежд, мечтаний и стремлений? Не то ли это место, где мы с детской наивностью следили за бегущими по небу облаками и удивлялись, почему и мы не можем бежать так же быстро? Место, где бы мы насчитали миллиарды сверкающих звезд, ужасаясь, чтобы каждая не «оказалась глазом», пронзающим самую глубину наших маленьких душ? Не то ли это место, где мы слушали пение птиц и мечтали о крыльях, чтобы улететь, как и они, в дальние страны? Или место, где мы сидели на коленях у матери, упоенные чудесными рассказами о великих подвигах и завоеваниях? Словом, любовь к месту, где все представляет бесценное и драгоценное воспоминание о счастливом, радостном и веселом детстве?

Если это патриотизм, то немногих современных американцев удалось бы призвать к патриотизму, поскольку место игр превратилось в фабрику, мельницу и шахту, а пение птиц заменили оглушительные звуки машин. Мы также не услышим рассказов о великих делах, потому что истории, которые наши матери рассказывают сегодня, – это истории печали, слез и горя.

Что же такое патриотизм? «Патриотизм, сэр, – последнее прибежище негодяев», – сказал доктор Джонсон. Лев Толстой, величайший антипатриот нашего времени, определяет патриотизм как принцип, оправдывающий подготовку массовых убийств, как работу, требующую лучших орудий для уничтожения людей, чем для производства таких необходимых вещей, как обувь, одежда и дома, как сделку, которая сулит большие прибыль и почет, чем честный труд.

Гюстав Эрве, еще один великий антипатриот, справедливо называет патриотизм суеверием – куда более вредным, жестоким и бесчеловечным, чем религия. Суеверие религии возникло из-за неспособности человека объяснить явления природы. То есть когда первобытный человек слышал гром или видел молнию, он не мог объяснить ни того ни другого и потому заключал, что и то и другое должно быть силой большей, чем он сам. Точно так же он видел сверхъестественную силу в дожде и в различных других изменениях в природе. Патриотизм, с другой стороны, есть суеверие, искусственно созданное и поддерживаемое сетью лжи и неправды, суеверие, которое лишает человека самоуважения и достоинства и увеличивает его высокомерие и тщеславие.

Основу патриотизма