На совещании был выработан план боевых действий, причем предположено было выделить большую конную группу примерно в районе Валуек и подчинить ее генералу Мамонтову.

Между прочим, во время совещания Деникин и Май-Маевский обменялись целым рядом реплик, из которых видно было, что главнокомандующий весьма взволнован гражданскою деятельностью Май-Маевского как главно-начальствующего территории Добровольческой армии и с величайшим возмущением высказывался по поводу деятельности екатеринославского губернатора Щетинина. Май-Маевский доложил, что он уже им удален.

В Харькове во время своего разговора с Деникиным и Романовским командующий Донской армией Сидорин, между прочим, поднял вопрос о событиях на Кубани, о которых пока было известно из приказа главнокомандующего о предании военно-полевому суду председателя и членов парижской делегации Кубанской краевой Рады во главе с Бычом за измену России, выразившуюся якобы в заключении особого самостийного договора с союзным «Горским правительством». Сидорина беспокоил и вопрос о включении Кубани в состав тылового района Кавказской армии и о назначении для ликвидации кубанских осложнений генерала Врангеля и генерала Покровского. Обращаясь к Деникину, Сидорин заявил, что он очень беспокоится за исход событий, происходящих на Кубани, и думает, что там нужно действовать очень осторожно. В противном случае можно ожидать весьма серьезных осложнений, и это его волнует гораздо больше, чем тяжелое положение фронта.

– Там ничего серьезного нет, и никаких осложнений, которых вы опасаетесь, там не произойдет, – успокоил Сидорина Романовский.

– Я очень опасаюсь, – заявил командующий Донской армией, – что каждый неосторожный шаг, сделанный сейчас, послужит к развалу кубанских частей, находящихся на фронте.

Главнокомандующий прекратил этот разговор и сказал в заключение:

– Врангель наконец этот узел разрубит. То или другое… Окончательное разрешение вопроса крайне необходимо. На Кубани сложилась невыносимо тяжелая атмосфера. Жить вместе так, как мы жили, дальше не возможно.

Поезд главнокомандующего ушел из Харькова утром, так как ночью можно было опасаться нападения на него бродивших в харьковском районе шаек махновцев.

Сгущалась с каждым днем военная атмосфера, разрасталась тыловая разруха, спекуляция принимала характер общественного бедствия, воровство и казнокрадство достигали грандиозных размахов. Ко всему этому присоединились эпидемические болезни, и в особенности эпидемия сыпного тифа, от которой Вооруженные силы на Юге России таяли буквально не по дням, а по часам. Я помню, например, как на станцию Миллерово (Калединск), где я находился в октябре месяце 1919 года, привозили с предыдущей станции Чертково целые поезда с мертвыми телами сыпнотифозных, которые умирали от холода, от недостатка ухода, от голодовки, от отсутствия примитивных удобств. Из поездов трупы по нескольку десятков грузили на большие телеги, хозяева которых, взгромоздившись на эти возы, отъезжали на кладбище, где в общие могилы сваливали свой страшный груз.

А ведь все это можно было наблюдать и на других станциях… Эпидемия сыпного тифа свирепствовала по всему югу России. И нередко можно было видеть на тех же станциях вокзальные здания, беседки в станционных садиках, переполненные трупами сыпнотифозных, сложенными, как дрова, в высокие штабели. Смертность царила колоссальная…

Центр Добровольческой армии – город Харьков – находился уже накануне падения. Харьковские беженцы уже переполнили Ростов и двигались в Екатеринодар. Разочарование и пессимизм начинали постепенно овладевать широкими общественными и политическими кругами, ответственными представителями военной и гражданской власти. Уже в низах упорно говорили о том, что скоро «наши придут» и в Ростов и в Екатеринодар. Всеобщее воодушевление сменялось упадком духа при виде материального и морального разложения. Падал авторитет и престиж Добровольческой армии, ставки и членов «Особого совещания», все еще ослепленных своим эфемерным величием.

Несмотря на тяжелую обстановку, которая создалась в октябре и ноябре 1919 года, настроение казачьих военных руководителей в Донской армии отличалось бодрым оптимизмом и твердой уверенностью в том, что переживаемые испытания являются лишь временными. Главным основанием для такого оптимизма являлось настроение рядовой казачьей массы. Во время своего пребывания на Донском фронте в этот период я встречался и беседовал с весьма большим количеством лиц, начиная от командующего Донской армией и кончая рядовыми казаками. Жаловались на бесконечную усталость, на разруху, на эпидемию, на политические и другие ошибки, с невероятным озлоблением ругали тыл. Но ни один человек не указывал на возможность какого бы то ни было соглашения с большевиками. Все стояли на том, что нужно бороться до конца. Даже тогда, когда определенно выяснилось, что на Дону казакам не удержаться, донцы с женами и детьми, со скотом и всем имуществом двинулись на юг, заявляя:

– Пойдем всем Доном на Кубань, на Кавказ, в Персию, в Турцию, куда угодно, но только не останемся с большевиками.

Так они и сделали».

На этот раз казаки, наученные горьким опытом расказачивания, не надеялись на мирный компромисс с большевиками. Однако фактически фронт все больше обнажался, поскольку многие торопились увезти награбленное в тыл, не задумываясь о печальных последствиях.

Врангель так прокомментировал поражение белой конницы у Воронежа: «Фронт армии генерала Май-Маевского ежедневно откатывался на 20–30 верст. Бои шли у самого Харькова. Конница „товарища“ Буденного, тесня конные части генерала Мамонтова, быстро продвигалась к югу, разрезая добровольческие и донские части. Предложенное мною месяц тому назад решение уже являлось запоздалым. Я ясно сознавал, что рассчитывать на успех при этих условиях нельзя, и задавал себе вопрос, вправе ли я принять на себя непосильную задачу, зная заранее, что разрешить ее и оправдать возложенные на меня надежды я не в силах…»

17 ноября 1919 года, после победы под Воронежем, конный корпус Буденного был преобразован в Первую конную армию. По поводу этого события Троцкий в своей последней книге «Сталин» утверждал: «В юбилейной статье 1930 г. впервые называется имя Сталина, притом в связи не со строительством армии в целом, а лишь Первой Конной армии, которая действительно формировалась в Царицыне при участии Сталина. С. Орловский в статье „Ворошилов в Конной армии“ пишет:

«Большую роль сыграло создание Сталиным именно в этом периоде гражданской войны конной армии. 'Это был, – пишет Ворошилов, – первый опыт соединения кавалерийских дивизий в такое крупное соединение, как армия. Сталин видел могущество конных масс в гражданской войне. Он конкретно понимал их громадное значение для сокрушительного маневра. Но в прошлом ни у кого не было такого своеобразного опыта, как действие конных армий. Не было об этом написано и в ученых трудах, и поэтому такое мероприятие вызывало или недоумение или прямое сопротивление. Особенно возражал Троцкий'».

Объединять ли два корпуса и стрелковую бригаду в особую конную армию или оставить эти три единицы в распоряжении командования фронтом, этот вопрос вовсе не имел ничего общего с общей оценкой или недооценкой значения конницы. Важнейшим критерием являлся вопрос о командовании: справится ли Буденный с такой массой всадников? Сможет от тактических задач подняться до стратегических? При выдающемся командующем фронтом, знающем и понимающем конницу, и при надежных средствах связи создание особой конной армии было бы неправильно, так как чрезмерное массирование конницы всегда грозит ослабить его основное преимущество: подвижность. Разногласие по этому поводу имело эпизодический характер и, если б история повторилась, я бы опять повторил свои сомнения».