Матвей запнулся за груду наваленных кирпичей и чуть не упал. Но удержался и выдернул рукав из Зоиной руки.

— А если бы сломал, платил бы, — говорила Зоя, оглядываясь. — Ты можешь стоять?

— А я что, лежу?

Зоя сбегала в клуб, велела инженеру играть. Вернулась. Матвей услышал музыку.

— Пойду и разобью, — сказал он.

Зоя загородила дорогу.

— Не бойся, не пойду, — он сел на кирпичи.

— Что в клуб не ходишь? — спросила Зоя.

Матвей поднял голову:

— Зойка! Три дня прошло! Три дня! Куда все делось?

— Ты думаешь, я всерьез? Я тебя проверяла, а ты поверил. Подурачиться нельзя? Нужен он мне!

— Дурачилась, значит, — Матвей подумал, — вон что.

— Зря ты выпил, зря пьяный в клуб пришел.

— Пойдем, Зойка, — сказал Матвей, — пойдем. Я выпивши не драчливый. Я и трезвый могу ему морду начистить.

— Не болтай-ка, не болтай, — сказала Зоя, — отправляйся, проспись.

— Пойдем, Зойка. Прошу ведь.

— Болтаешь чего зря, — Зоя поежилась. — Тебе тепло, выпил, а я мерзну. Сам виноват. Думала, как же так? Если мной не дорожишь в парнях, какой муж получится.

— Ладно, — Матвей повернул ее к себе. — Проверила! Это кто кого проверил?

— Отстань! — отшатнулась Зоя. — Думаешь, не проживу без тебя? Да хоть бы хны!

— Эх ты! Бб… баба ненормальная!

— Кто это меня бабой сделал? — вскинулась Зоя, — Не ты ли? Много чести! Почил в обозе! Нашелся!

Матвей опустил руки, сдержался, чтоб не выматериться, повернулся и пошел прочь. Он слышал, как Зоя хлопнула дверью клуба.

— Так! — вслух сказал Матвей. — Допустим!

Он пришел в мастерские. Достал из шкафчика пластинку из нержавеющей стали. Взял в руки кернер, молоток, и ему вспомнилась тоскливая из всех слышанных частушек:

Маменька родимая, свеча неугасимая.

Горела, да растаяла, любила, да оставила.

Чувствуя, как сквозь обиду пробивается тоска, он решил внезапно: выбью, вместо «маменька» напишу «милая», неужели не поймет?

Он наставил кернер, ударил по нему молотком, сделал первую метку на твердой поверхности. Затем, отступя, ударил второй раз, третий… Он уже выбил первую букву — М, но под конец промахнулся, ударил по пальцу, который обжег вчера.

Матвей посмотрел, как сорванный лоскуток кожи намокает кровью, стряхнул капли крови и вдруг отчетливо понял, что остается один.

Матвей смахнул пластинку на пол, помотал головой и застонал. Потом распрямился, слушая музыку в клубе. Поднял пластинку, похожую на бронзовую при искусственном освещении. Наставил кернер и, не намечая контура, точно двигая кернер по нужной линии, стал бить молотком. Непрерывная очередь ударов закончилась, когда он врезал в металл четкими пунктирными линиями свое имя. Фамилию он не стал выбивать. Отступил пониже и так же крупно, отчетливо прошелся слева направо, оставляя буквы знакомой надписи:

Почил в обозе

Работая, он трезвел. Подправил первую букву имени. Выбил дату рождения, выбил продольную черточку и уже замахнулся, чтобы врезать в сталь дату смерти, но спохватился, сказал себе: стоп! До двадцать первого века доживу, а там другие цифры будут, сказал он себе. Он удлинил черточку от даты рождения до места, где кто-то другой напишет дату его смерти. Эта черточка значила всю его жизнь: и детство, и службу в армии, и любовь к Зое, их первую встречу, когда Зоя подошла и села рядом, а он сбил мотив; и даже то должно было быть в этой черточке, что Матвей был рыжий, что Зоя звала его подсолнухом; и его разговоры со стариком и инженером, и то, о чем были разговоры; и «Кружилиха»; и черные березы Великого тракта — словом, все то, что при жизни человека следует за ним, как полоса за самолетом, и на этой полосе остается все, что человек видел и слышал, все, что человек говорил, все, что он делал.

Матвей посмотрел на пластинку, усмехнулся, бросил ее и инструмент в шкафчик. Стал мыть руки в ведре с соляркой. Хлопнула дверь. Матвей вздрогнул и оглянулся. Вошла Максимовна с аккордеоном в футляре.

— Матвей! — свирепо сказала она, — забирай свою музыку, шагом марш народу играть.

— Отобрала?

— Сам отдал. — И объяснила: — Зоя велела всем для «Кружилихи» становиться, а он не захотел подыграть. Она ушла, он за ней. Бери, бери, ишь, заставил старуху кланяться. Грустную частушку она пела, слышь, Матвей. — Матвей мыл руки соляркой. — Слышь? «Пуще топайте, ботиночки, вам больше не плясать: выйду замуж, вы на полочке останетесь стоять».

— Значит, выйдет?

— Что выйдет? Замуж?

— Все выйдет, Максимовна! — стряхивая капли солярки с рук, ответил Матвей. — Все выйдет, — повторил он, вытирая руки и весело щурясь. — А ты как думала?

— Я свое отдумала, — успокоенно говорила Максимовна. — Это вы, молодые, думайте.

— Правильно, Максимовна, так нас! — Матвей подхватил аккордеон и размашисто пошагал к селу. Максимовна мельчила сбоку.

— Переодеться сходишь?

— В гости к вам, — весело ответил Матвей. — Или откажешь?

Максимовна охнула, враз перегнала Матвея.

— Да что ты, что ты, да как не позвать, ой, да ведь не прибрано у меня, а девки-то как?

— Не все им, — сказал Матвей, — отдых им, видите ли! От чего это им надо отдыхать-то? Где это они переработали? Это тебе с Яколичем надо отдыхать.

— Ай, не говори, — отмахнулась Максимовна. — Хорошо не жили, и начинать нечего. А девки пусть в сам-деле один-то вечерок без тебя поскучают. Телевизор посмотрят.

— Ансамбль «Березку», — добавил Матвей.

Они пересекли улицу. Береза чернела своим стволом, голые ветки свешивались над избой.

В избе, спиной к выходу с газетой на коленях, сидел старик и подстригал бороду.

— Мать, — крикнул он, — посмотри, ладно ли?

— С гостем тебя, — сказала Максимовна.

— Матвей! — обрадовался старик, — как бог тебя поднес. Я как чуял, сел красоту наводить. Мать, где там у нас?

— Чего, — сердясь на торопливость мужа, говорила Максимовна, — не ты ли все вышарил. — А сама уже суетилась, накрывала на стол.

Матвей освободился от аккордеона, прошагал по сплошь застланному пестрыми половиками полу, поздоровался со стариком за руку.

— Найдешь у нее, — хитро сказал старик, — ей только государственные деньги от расхищений прятать. Гля, Матвей, как я прихитрился, по телевизору выступаю, показываю, как бороду стричь. — Старик глядел в экран невключенного телевизора как в зеркало. — Так бы, думаю, от бороды бы отстричь, да на плешь пришлепнуть. Не прирастет.

— Давай затылок подправлю.

— И так хорошо, — сказала Максимовна, — собирай свою парикмахерскую.

— В честь тебя, Матвей, и меня накормят, — весело произнес старик, глядя на стол. — Меня ведь голодом морят, по секрету скажу.

— Заболтал, заболтал! Кто тебя не знает, взаправду подумает. — Максимовна выставила мужикам рюмки, себе стопочку.

— Поменьше не могла? — спросил старик.

Максимовна ушла,