не может такого быть, чтоб тебя не крестили. Имя-то не на дороге подобрали. Как имя без церкви?

— Ну, прилип. Крестили, Яков Яковлевич. Но крест не ношу. Хватит! Я объяснял: отделена, но чувства верующих уважаются.

Яков хмыкнул.

— Вот и уважь, послушай: «Дондеже имамы время», то есть пока еще есть время…

— Ну!

— «…попечемся о единородных своих душах и домашних своих: муж о жене, жена о муже, отец о сыне, сын об отце…»

— И так далее, — снова остановил Анатолий, глядя на часы, но Яков все-таки закончил:

— «…мати о дщери, тщи о матери, брат о сестре, сестра о брате». Поверь мне, председатель, что отделена очень зря. Может, и нет бога, чирей мне на язык, прости, господи, может, и нет, а сказать об этом нельзя. Тут такое начнется!

— Тьфу ты, господи, — не удержался Анатолий.

— Хоть плюешь, а господа поминаешь, — одобрил Яков. — Правильно: на всякое рази́ло есть прави́ло.

— Выброшу я тебя к чертовой матери, — в сердцах ругнулся Анатолий.

— Черта помянул! — обрадовался Яков. — С нами только так.

Анатолий посмотрел на свои часы. До первой почты оставалось часа три.

— Посплю, — решил он. — Яков, уважать чувства — не значит уважать человека. Долдонь свою хрестоматию сам, мне других хватает. Как почта, сразу буди. Шарыгин появится, вызовешь.

Анатолий перешел пыльный, пока прохладный тракт, вошел во двор Якова, у которого был на постое, лег отдохнуть в клети. Он боялся, что снова схватит чувство одиночества, мучившее бессонницей. Но когда вытянулся на жестком топчане, то с радостью ощутил легкость уставшего человека. Он вспомнил убитую лошадь и успокоил себя: «Все правильно: надо!»

2

Связь на тракте прервал Прон Толмачев, брат Якова, старший ямщик. Был он известен тем, что в юношестве, в одиннадцатом году вез знаменитого своей земельной реформой Столыпина. Восемнадцать верст прогнал он за семнадцать минут. За это Столыпин из своих рук дал ему золотую десятку. Деньги к деньгам пошли: кому из проезжающих не лестно, чтобы его промчал ямщик, отмеченный министром.

Деньгами Прон не сумел распорядиться, своей станции не заимел, правда, купил взамен загнанного коренника жеребца той же крови, на нем и ямщичил.

Прона отличили, держали для фельдпочты. Был он на перегоне Уржум — Шурма старшим. В семнадцатом году в декабре, как раз когда в Вятскую губернию пришла Советская власть, Прон женился. Даже на свадьбе не выпустил Прон из рук вожжи, не сел рядом с невестой, сам правил тройкой — вороным коренником и каурыми пристяжными. «Не боишься?» — кричал он невесте, оборачиваясь. «Нет», — отвечала она и застенчиво смеялась.

Оружие у Прона при новой власти отобрали, секретную почту возить не доверили, пересадили на ямщицкие козлы.

Пошел Прон в монопольку, брякнул столыпинскую десятку, которую называл рублем, напоил ямщицкую братию, кнут за пояс и — в гоньбу. И гонял всю зиму и весну восемнадцатого года.

В начале лета, накануне того дня, когда Анатолий убил заразную шарыгинскую лошадь, к Прону явились с обыском. Ничего не нашли, требовали почему-то золотой столыпинский червонец, как будто он был меченый. Прон не сдержался, погнал милиционеров взашей. Милиционеры его не забрали, но поколотили крепко, здоровья убавили.

Прон пришел на почтовую станцию в Шурме, сбросил с тарантасов кожаные мешки с почтой, собрал ямщиков и подговорил их бросить ямщину, разойтись по домам. Ямщики все были деревенские, согласились. Во-первых, болело сердце о незасеянной земле, а домой не отпускали даже на день: связь по тракту требовалась непрерывная; во-вторых, Прона считали по-прежнему старшим, слушались.

Прон в свою деревню поехал пока без жены: беременна. Но поехал не один, взял с собой Сеньку Бакшаева, прибившегося этой весной к ямщикам и которому идти было некуда. Парнем Сенька был безалаберным, слушался только Прона.

На станции они застали Якова, пошли вместе с ним в дом. Яков сказал, что председатель спит в клети. Прон, злой на все начальство, пошел и запер его. Потом вернулся в избу. Объявил Якову, что распустил ямщиков. Яков испугался и сказал осторожно:

— Бога бойся, Пронька.

Прон вскочил, отлягнул стул.

— Бог! Ты мне про бога! — Он ухватился за столешницу, стол качнулся. Сплеснулась брага из полных стаканов, повалилась набок плетеная из лыка солонка.

Яков, опасаясь, остановил брата:

— Не ори. Я для сдержки.

— Не ору, — ответил Прон и подошел к окну.

У екатерининской версты, в пыли, спала Анька-дурочка. Вековые березы чернели сквозь обвисшие ветви коростами черной коры. Под окном сидел Сенька Бакшаев, рассматривал взятые им в конторе председателевы часы, пел одну за другой частушки:

Кабы не было муки, не было бы теста.

Кабы не было жены, не было бы тестя.

Прон отдернул шпингалет, толкнул от себя раму.

— Чего распелся?

Сенька спрятал часы, повернулся, посмотрел на Прона:

— С тоски.

— Ну, ори, — Прон поставил на место солонку, рукавом подтер пролитую брагу.

— Так ты чего говоришь, Яша?

— Бога, говорю, бойся.

— А я боюсь, — сказал Прон. — Боюсь. Дополни, сплеснулось.

Пока брат зубами вытаскивал из бутыли тряпочную затычку, Прон объяснял:

— Ты жужжишь: все под богом ходим. Ходим-то по-разному. Правильно большевики бога к хренам послали.

Яков вытянул затычку, сплюнул, отер горло бутыли рукавом.

— Они не говорят, что бога нет, они говорят, мол, дело ваше, а мы отделяемся.

— Сенька, хочешь выпить? — крикнул Прон.

— С дорогой душой! — откликнулся Сенька.

— Иди сюда. Кто поумнее, тот лучше выпьет, чем в церковь идти. «Иди молиться!» — «Спина болит». — «Пойдем в кабак». — «Погоди, оболокусь, да как-нибудь доволокусь». — Прон добавил зло, без усмешки: — Дураки люди. И хорошие тоже дураки. Все чего-то делят, возятся. Я ямщину бросил, толмачу мужикам: пашите, дураки, сейте, подохнете без земли.

— Как бы тебе боком не вышло, боюсь. Самое такое время и — связь оборвалась. Это ты ведь, считай, всей Сибири глотку перехряпил. Мятеж снизу, слышал?

— Слышал. А кто бы ни шел, никто за нас пахать не придет. Пей! — приказал Прон вошедшему Сеньке.

Тот подошел к столу, взял стакан, выпил. Налил, не спросясь, другой.

Прон перехватил осуждающий взгляд Якова.

— Пусть пьет.

Сенька выглотал и второй стакан, потер черную щетину на горле, похвастался:

— Меня без подножки и пьяного не свалишь.

Прон тоже выпил, отодвинул стакан.

— Часы верни. Я тебя взял не воровать, а работать.

Сенька заикнулся было, но спорить не стал, достал и положил на стол часы Анатолия.

— Попили со встречи, — сказал Прон, — Перекур. — Он стал надевать рубаху.

— Не будут сеять, — сказал Яков, — боятся. Председатель по-своему разделил, Шарыгина вшестеро против прежнего урезал.

— Захарка не сдохнет, — отозвался Прон. — Переделивать не будем.

— Ах,