это прямо в ветку с «суровой и справедливой» критикой. Закончив печатать и нажав «Отправить», он сквозь зубы прошипел:

– Если беднягу довели до арт-блока, я этого недокритика… тьфу. Нашел себе навозную кучу!

От всего этого эмоционального марш-броска я немного растерялся:

– Я упустил что-то? При чем тут навоз?

– Какой навоз? – тут же удивился Джуд и даже носом повел. – Где? – Он спохватился. – А! Нет, забейте, это я сам с собой, я о жизни!

Голова пошла кругом. Еще и тихо сам с собою ведет беседы…

– Ну вот смотрите! – смилостивился Джуд, заметив мое замешательство. Он уже откинулся на спинку стула, задрал повыше ноги в красных клетчатых кедах и заболтал ими в воздухе. – Представьте, что вы махровая такая посредственность. Руки и мозги вроде все умеют, но сердце ничего не видит. И вот вы учитесь, учитесь, учитесь, только…

– Постойте сразу, – попросил я опасливо. – Вы случайно не считаете, что научить писать, рисовать и всему такому прочему невозможно? Я бы поспорил. По-моему, когда сердце видит, а навыков на воплощение не хватает, это тоже не очень хорошо…

– Да. – Он лениво махнул на меня ногой. – Танталовы муки или как там? Я сам те же курсы литмастерства не оценил в свое время, но то я. А так согласен: учиться нужно всему. Не можешь сам – не надо садиться и плакать, найди наставника. – Теперь Джуд пожал плечами и возвел глаза к потолку. – Если вы с ним еще и любить-понимать друг друга будете до луны и обратно, просто охуенно. Да и вообще учеба, курсы всякие хороши всем… только вот работают там с тем, что имеют. С тем тобой, которого ты им приносишь. Там обтесывают и ограняют, обучают мастерству, господи. Мас-тер-ству и ремеслу. Никто не добудет тебе философский камень реальной крутости, это сам.

Последнее он произнес будто бы слегка вопросительно. Я кивнул. Захотелось кое в чем признаться, но я не стал. Дело в том, что сам я как-то не ассоциирую эти два примелькавшихся в рекламе слова – мастерство и ремесло – с творчеством. В моем мире мастера чинят сантехнику, а ремесленники лепят горшки. Впрочем, сам знаю, это огрех советского воспитания и веры в другое, куда более мифическое слово – «талант». Оно сейчас не в моде, даже стало немного неудобным, так сказать… дискриминирующим. Попыткой кого-то отвадить, основой зловредной, жестокой установки «Творчество для особенных». Я не знал, как к этому вопросу относится Женя с его профессией, и потому промолчал. Не хватало еще прослыть зашоренной развалиной.

– Вот и остается таким беднягам, – грустно продолжил Джуд, – трясти у других перед лицом опытом. Ну или винить их в безвкусице и деградации.

Девочка принесла чай. Джуд заинтересованно к ней развернулся:

– Благодарю! – Он опять зыркнул на меня. – А вам я вот что скажу, Павел Викторович. Бо́льшая часть посредственно ограненных стекляшек выбирают местом обитания не горы самоцветов. Им бы обесценить кого-нибудь до навозной кучи, на фоне которой можно блеснуть. Вот только знаете, что еще? Даже на навозе, когда он в благодатной почве, что-то обязательно вырастает. А стекло – штука бесполезная. Так и будет валяться, а потом и блеска лишится…

– Жень, – в упор спросил я совершенно спонтанно и даже голос понизил так, будто захотел поговорить о чем-то неприличном. – А вы… эм-м… в талант верите?

Он, кажется, завис: опустил на пол ноги, вцепился в подлокотники, замер в почти марионеточной позе. Смотрел он в экран, где появился свеженький комментарий – восторженно-недоверчивый ответ художника, точнее, художницы. Наконец Джуд опять сдул со лба волосы, задумчиво хмыкнул и сказал:

– Верю. Только не в том токсичном смысле, что «у кого-то есть, у кого-то нет», а в смысле… храбрости его проявить. Ее на курсах приобрести тоже сложно, но можно, если наставник попадется чуткий и группа теплая, я видел такие примеры в практике. Настоящий талант – это ведь прежде всего новая дорога. – Он вскочил, будто подброшенный пружиной, и потянулся. – Оригинальный человек талантлив далеко не всегда, но талантливый человек всегда оригинален. Дальше главное – непрерывно двигаться, самому или с кем-то. И вроде выйти на эту дорогу может каждый, ноги-то у всех одинаковые… а идут единицы, большинство так и топает по проторенным, озираясь попутно на других. Не попробуешь выйти хоть разок, поискать тот самый камень – рискнешь превратиться в навозную кучу уже в собственных глазах. А потом развоняться на весь мир. Вот так!

Я прищелкнул языком. М-да, завернул, однако. Очень с подковыркой, цитируя Анюту.

– А сами-то вы кто? – спросили вдруг сбоку, прежде чем я нашелся с ответом. – Вы, Евгений Евгеньевич, философский камень, стекляшка или навоз?

Вот это номер. Ну, Данка, убью! Это ведь она как раз подавала Джуду чашку. Тогда – в первый год его сотрудничества с нами – юная Дана была еще в самом низу издательской (и почему ввернулось «пищевой»?) цепочки. Темненькая сосредоточенная тихоня, но как сказанет, рот у собеседника распахивается в традициях последней сцены гоголевского «Ревизора». Глаза еще эти – черные скарабеи… Вот и теперь Дана, сложив лилейно-белые пальчики поверх стопки корректорских листов, а на два этих шедевра – природный и книжный – пристроив подбородок, глядела на Джуда. Нашего, между прочим, потенциального VIPа, у которого за месяц ушел первый тираж и на которого засматривались теперь американские партнеры. Ох, Данка…

Челюсть Джуда осталась на месте, кружку он не выронил. Довольно улыбнулся. Отпил. Уверившись, что горячо, водрузил чай на стеллаж подле меня. Затем, привалившись тощими ягодицами к моему столу и развернувшись к Дане всем корпусом, он какое-то время молча глазел на нее – пожалуй, даже с восхищением. И наконец нежно выдал:

– А я, ластонька, чтобы вы знали, желтый сапфир. Pukhraj – так меня зовут на хинди. Редкий камешек. Красивый. Вам бы пошел.

Он подмигнул. Данка сразу стушевалась, потупилась, завозилась в бумажках, делая вид, что невероятно занята. Получила малышка-динамит щелчок по носу. А не надо ворчать: ну пошумел немного автор, ну отвлек, все авторы шумят и отвлекают. Джуда, по крайней мере, отличала скромность: он бывал в редакции уже раза четыре, а чай попросил впервые. И говорил сейчас именно о колечке или сережках, ни о чем другом.

– Не сердитесь на нее. – Это Джуд прошептал, уже опять ко мне повернувшись, низко наклонившись, бухнувшись на стол острыми локтями. – Огонь девочка.

Я поджал губы. Как он прочел мою мысль: «Вот отчитаю Дану вечером!»? Впрочем, вскоре я привык к