Я еще не дергался, но уже знал: у меня к Варе что-то. А она там вовсю поддавалась своеобразному обаянию Джуда, будь он неладен: прямо спелись. Так что я провел нужные параллели и, стараясь не думать о подобном, рассмеялся.

– Ну и почему же я тогда расстроился, будто у меня жену из гарема украли?

Варя склонила голову. Она была без очков, как всегда. Она вообще в них не нуждалась. Импозантное пенсне, которое она носила последний год, было, кажется, куплено, только чтобы делать селфи, а потом – выпасть в окно. При упоминании гарема сморщился ее тонкий, но когда-то явно сломанный нос и дрогнули в улыбке вишневые губы. Почти слышимое «фыр».

– Вы собственник, – припечатала она. – Вас профессия обязывает. Собственничество не ревность. Если бы у меня из курятника лиса стащила курицу, я бы тоже расстроилась.

Вот так вот. Курица. Собственничество. Собственничество в нашем мирке действительно часто подменяет здравый смысл и здоровые отношения. Собственничество шепчет: «Это твой, твой, твой человек. Он может и должен сделать для тебя все, а если не сделает – сволочь». Мы слышим сам этот голосок – тоненький такой, сипловатый, доверительный – очень четко, но вот слова нам чудятся другие. «Мы же друзья». Или «Мы что-то большее»? Опасные мысли.

А ты вот и правда мое «большее», Варь. И я тоже верил, что ты не уйдешь. Чему меня учили в университете, которого, поговаривают, и нет больше в прежней ипостаси?..

Текст. Текст. Текст. Сюрреализм, который невозможно читать. Постмодернизм, который невозможно понять. Бездарный крик: «Хочу затмить классиков!» Сыро. Сыро. Сыро.

Чтение самотека сродни работе старателя. Они тоже видят много пустой породы. Самое досадное, когда «пустую породу» прикрывает хороший синопсис или еще что-нибудь блестючее. Многие из претендентов на штурм Башни любят петь себе дифирамбы. И ладно бы просто пели, но делают они это так долго, что ухо, прижатое к телефону, успевает отсохнуть, а глаза, проглядывающие письмо, – закрыться. Нескольких лет работы мне хватило, чтобы сделать простой математический вывод: длина сопроводительного письма или вводной речи автора, как правило, обратно пропорциональна уровню текста. Я абстрагировался от всех этих «выпускник литинститута им. …», «публиковался в издательстве “…”», «имею степень по…» и «получил премию за…». Это не те слова, по которым можно что-то понять. Те слова – в рукописи.

Сыро. Сыро. Переписанный «Гарри Поттер». А вот это… это хорошо. Страница, вторая, третья и… насколько же безжизнен грамотный, но пресный пролог! Не люблю книги, не цепляющие с первых строк или хотя бы абзацев. Это с детства, когда я вообще не любил читать. Мать гонялась за мной со сказками, отец – с приключениями. Мы ссорились, особенно когда я откладывал книгу, прочтя страницу. Особенно если это была мамина или папина любимая книга. Ну не мог я стерпеть, если она начиналась чьим-то унылым внутренним монологом, или плоским описанием городка, или глупой репликой героя. Мое детство прошло в гульбищах, друзья были оторвы: мы все время куда-то залезали, или от кого-то бежали, или за кем-то охотились, а если дрались – до крови. Улица была миром, где и буденовцы, и пираты, и путешественники, и сыщики. Я мог стать любым из них, стоило соскочить с крыльца и схватить палку. Это я искал и в книжках. Трамплин. Прыгнуть в воду непросто, лично мне всегда легче было именно с трамплина: чтобы ух, подбросило, и только пятки сверкнули! Так и с книгами. Первые цепляющие строчки – трамплин, с которого можно нырнуть в сюжет. Если трамплина нет, если мне не прыгается, я настораживаюсь. Как и если трамплин с грохотом обваливается от безграмотности, не успеешь ты на него ступить. Первые абзацы важны. Очень.

Щелкает Мыш. Бумажный ком улетает в помойку. Его провожает расфокусированным взглядом Джуд, прущийся навстречу заплетающейся моряцкой походкой.

– М-м-м. – Он грохается на свободный Данин стул с колесиками и подкатывается ко мне, сам уже провожаемый взглядами – Динки и двух младредов. – Не в духе? А я вот книгу сдал… вчера!

Оно и видно: под глазами тени, на шее следы понятного происхождения, а как пасет арбузной жвачкой и чем-то таким горьковатым… Удивительно, что рубашка не мятая и нормально застегнута, что волосы даже почти причесаны, что, в конце концов, на этом кресле Джуд ни во что еще не вписался. Вряд ли он сегодня спал много, вряд ли дома.

– Молодец, пионер. Клуб?..

Джуд, зевая, вертит головой – наверное, чтобы у кого-нибудь попросить кофе. У нас давно хороший офис с уголком под кухню, эра кабинетного чайника минула. Так что, не дожидаясь ответа, я блокирую компьютер и встаю под скорбный скрип собственных суставов.

– Пошли. – Повторяю укоризненнее: – Пионер…

– Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих! [17] – громко выдает Джуд.

Башкой он при этом мотает как доморощенный рокер, смесь осла из «Шрека» и осла из «Бременских музыкантов». А ведь трезв сейчас как стеклышко, к тому же никогда не был пионером. Младшие редакторы опять обеспокоенно вскидывают головки, Диныч фыркает. Она-то знает: не так страшен Джуд, как себя малюет. Наоборот, за пределами писательского имиджа интеллигентный научный сотрудник, преподаватель. Но любовь эта к отрыву, не догулянная, видимо, в школе и вузе, лезет. Каждое удачное дело, относимое в личных приоритетах к «большим», – дописанную монографию, принятый экзамен, сданную рукопись, вышедшую книжку – Джуд празднует в клубе, пабе или баре. Закатывает вечеринку или спонтанно улетает на другой конец света. Беспокойная душа с шилом в заднице.

Спасибо, что он не катит за мной на Данином кресле, а все-таки встает и плетется, перебирая своими двоими. На кухне мигом грохается на новое седалищное место, из светофора цветных стульев выбрав зеленый. В драматичном изнеможении утыкается лицом в стол и, рассыпав по нему густую гриву – в нашем освещении лунную, а не пшеничную, – стонет невнятно:

– Где Да-а-аночка? Она получи-ила текст?

– Даночка взяла редакторский день, работает сегодня из дома. Но да, она недавно отписалась мне, что получила. Не переживай.

Я ставлю чайник, потом, спохватившись, выключаю и иду к кофемашине. Этому телу в желто-серой рубашке и драной джинсе нужен определенно кофе, да и мне не помешает. Сегодняшнее утро снова было лавандово-чайное. С Диной и кончиками ее пальцев. Я вообще почему-то почти перестал пить кофе с Вариных похорон.

– Па-а-авел…

Я молча наполняю чашку эспрессо и жму на кнопку второй раз. Двойная доза.

– Па-аш…

Другая чашка, и еще раз на кнопку. Мне сгодится и американо, я пока не настолько мертв. Не настолько, как Джуд, не настолько, как Варя. Не настолько даже, как дерьмо в