– Ладно, приехали, выходи, сладкая.

Он неожиданно тормозит, и я удивленно оглядываюсь, не делая попыток выйти из машины.

Мы на возвышении, куда легко доехала мощная машина, свернув с асфальта в бездорожье.

Азат выходит из машины, открывает дверь мне, помогает выпрыгнуть.

Придерживает за талию, прежде чем опустить на землю.

– Пойдем. Покажу тебе кое-что, – бормочет он, все-таки ставя меня на мягкую траву и беря за руку.

Мы движемся вверх по небольшому холму, у подножия которого остановились.

И, поднявшись вверх, я замираю от восторга!

Под нами – долина, окруженная горами со всех сторон. Глядя на нее сверху, даже и не верится, что сама она – тоже на возвышении.

Внизу течет спокойная река, которая, я знаю, обрывается водопадом.

Внизу – дом, из которого мы приехали. А вокруг нас – громады гор. И невероятная красота.

Кристально чистый воздух, какого не встретишь даже в Швейцарии, яркая зелень, склоны, усыпанные цветами.

Очень тихо и невероятно красиво.

– Вон там, – Азат показывает поверх уходящей за горизонт линии шоссе, – там границы принадлежащих нашей семье земель. Они заканчиваются у города. И часть города – тоже нам принадлежит, не муниципалитету.

– Так разве возможно? – ошарашенно бормочу, не представляя даже масштабы такой собственности.

– Все возможно, сладкая моя жена, – смеется Азат и прижимает к себе. У меня перехватывает дыхание, когда он обнимает сзади. Кладет подбородок на мою макушку, обхватывая, окружая собой настолько тесно, что создается ощущение капкана, клетки.

Только теперь я с полной определённостью понимаю, что не вырвусь. Никогда не вырвусь отсюда.

Азат привез меня, чтоб впечатлить владениями, своими возможностями… А мне ничего этого не надо насильно! Не надо! Мне только хуже от этого!

– Смотри, – показывает Азат на гору, находящуюся справа, – там есть пещера, мы с братьями в ней постоянно играли в пещеру Тома Сойера.

– Тома Сойера? – хмурюсь я, пытаясь припомнить, кто это.

– Ну, писатель Марк Твен, у него книга есть «Приключения Тома Сойера», не читала разве? – удивляется Азат, а я изумленно молчу.

Я не брала в школе дополнительные уроки литературы, и потому не знаю этого автора. Но изумляет не это, совсем не это!

Изумляет вообще сама тема нашего разговора.

Мы с моим насильным мужем стоим в красивейшем месте, ставшем моей тюрьмой… И разговариваем про литературу!

Разве это может происходить в реальности?

Нет, конечно же нет!

– Поехали, покажу, – говорит Азат и тянет меня обратно к машине.

Я не сопротивляюсь. Не сказать, что сильно хочу побывать в пещере, но разве моего мнения спрашивают? К тому же… Пусть мы подольше пробудем вне дома.

Потому что…

Есть у меня ощущение, что, стоит нам вернуться в дом, и Азат… Вспомнит про то, что я теперь принадлежу ему по закону.

Лучше уж я с ним по пещере прогуляюсь, чем в его дом поеду.

Чем ближе подъезжаем к подножию горы, тем яснее становится, что я недооценила ее размеры. И размеры эти – колоссальны.

Как и размеры пещеры, впрочем.

Я была как-то со школьной экскурсией в Бло Юнгфрун и особенно пещер не боюсь. Никакой боязни замкнутых пространств и прочего.

Но там все было как-то… Меньше, что ли…

Здесь в огромной горе обнаруживается не менее огромный проем, немного пугающий. По крайней мере, заходить туда мне совершенно не хочется.

– Пошли, не бойся, – смеется Азат, неожиданно превращаясь из брутального и страшного Зверя в веселого подростка, смелого и шаловливого.

Он, наверно, был настоящим непоседой в детстве…

Эта мысль, совершенно нелепая и никак не подходящая этому мужчине и этой ситуации, поражает настолько своей неуместностью, что я не сопротивляюсь, позволяя увлечь себя в пещеру.

– Смотри, здесь несколько ходов, мы с братьями знаем их все, – говорит Азат, тянет меня за руку вглубь, – мы тут все излазили. Вон там – мой друг Карен расписался.

Он включает фонарик на телефоне, потому что мы отошли уже довольно далеко от входа, и высвечивает надпись, выцарапанную на скале:

«Здесь был Карен Ранишев»

Ну конечно, что еще могут написать мальчишки?

– Давно ты здесь не был? – спрашиваю и испуганно замолкаю, потому что мой голос неожиданно начинает отзываться эхом, звук дробится о высокие стены пещеры. Мне становится отчего-то не по себе настолько, что приходится нервно оглядываться на уже далекий вход, чтоб чуть-чуть обрести уверенность в себе.

– Лет десять, наверно, – задумчиво отвечает Азат, затем оглядывается и неожиданно подпрыгивает, легко становясь на какой-то, совершенно незаметный выступ в скале, и достает фонарь. Большой, судя по виду, очень мощный.

– Интересно, работает еще или нет? Батарейки наверняка сдохли, – задумчиво рассматривает он пыльный фонарь, а я… Рассматриваю его.

В неверном свете телефонного фонарика его лицо кажется… Странным. Неожиданно молодым и… И не могу даже сформулировать.

Нет, это все тот же Зверь, с его ленивой грацией хищника и абсолютной непрошибаемостью неандертальца. Но в то же время, сейчас я ясно вижу, насколько это все наносное. Словно Азат укутан несколькими слоями доспехов, которые скрывают нежную кожу.

И сейчас он чуть-чуть поднял забрало железного покрова.

Он не замечает моего пристального внимания, ощущается, что полностью поглощен встречей со своим детством, неожиданной и приятной.

Так я, бывало, увлекалась в Стокгольме, когда случайно попадала в маленькую кофейню неподалеку от дома и покупала канебулле – булочки с корицей, которые, как говорила наша учительница, обожал Карлсон… Один их аромат навевал невероятное томление, нежность вперемешку с легкой печалью. Нежность – потому что это мое детство, его вкус и запах. А печаль… Ну да, ровно потому же.

«А ведь я никогда больше не побываю там, – неожиданно приходит осознание ситуации, как будто мало мне напряжения и боли, – никогда не пройдусь по улицам, не спущусь в метро, не попробую канебулле…»

Боль накрывает настолько острой волной, что я невольно сглатываю подступившие слезы.

И смотрю на внимательно изучающего старинный фонарь Азата уже без флера понимания и сочувствия.

Не осталось ничего от того любопытного мальчика, играющего в пещеру неведомого мне Тома Сойера. И не осталось ничего от той маленькой девочки, обожающей булочки с корицей и верящей, что родители ее любят.