class="poem">

 Странник прошел, опираясь на посох, —

 Мне почему‐то припомнилась ты.

 Едет пролетка на красных колесах —

 Мне почему‐то припомнилась ты.

 Вечером лампу зажгут в коридоре —

 Мне непременно припомнишься ты.

 Что б ни случилось, на суше, на море

 Или на небе, – мне вспомнишься ты.

1922

В этом стихотворении тоже восемь строк. Первые шесть посвящены причудам восприятия в пору влюбленности, две последние – обобщению этих странностей и выводу. Но у Ходасевича стихотворение подсвечено умилением и удивлением, интонации задан прогулочный темп. А у Пушкина – строфы озарены сполохами сердечной муки и уязвленного самолюбия. Строки несутся стремглав, и заключительное меткое наблюдение сделано на такой скорости, что ему не грозит отозваться сентенцией!

Давно обратив внимание на пушкинскую психологическую точность, я как‐то воспользовался ей для своих нужд. В одном прозаическом опусе мне понадобилось описать ревность, и я не поленился пронумеровать в стихотворении Пушкина “Простишь ли мне ревнивые мечты…” (1823) ситуации, когда, согласно автору, эта напасть возникает. Я насчитал их семь (снова семь!), и мне хватило с лихвой.

1. Окружена поклонников толпой,

Зачем для всех казаться хочешь милой,

И всех дарит надеждою пустой

Твой чудный взор, то нежный, то унылый?

2.  Мной овладев, мне разум омрачив,

Уверена в любви моей несчастной,

Не видишь ты, когда, в толпе их страстной,

Беседы чужд, один и молчалив,

Терзаюсь я досадой одинокой;

Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий!

3. Хочу ль бежать, – с боязнью и мольбой

Твои глаза не следуют за мной.

4.  Заводит ли красавица другая

Двусмысленный со мною разговор, —

Спокойна ты; веселый твой укор

Меня мертвит, любви не выражая.

5.  Скажи еще: соперник вечный мой,

Наедине застав меня с тобой,

Зачем тебя приветствует лукаво?..

6.  Что ж он тебе? Скажи, какое право

Имеет он бледнеть и ревновать?..

7.  В нескромный час меж вечера и света,

Без матери, одна, полуодета,

Зачем его должна ты принимать?..

И я списал, как некогда в школе, все семь пунктов в виде подстрочника на современном русском с вкраплениями нужных мне реалий.

Но это так – к слову.

Раз я вспомнил школу, вспомню и программный шедевр:

На холмах Грузии лежит ночная мгла;

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою,

Тобой, одной тобой… Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.

1829

Английский поэт Альфред Хаусман (1859–1936) писал: “Поэзия представляется мне явлением скорее телесным, чем интеллектуальным…” Вот и здесь: раз помянуто сердце (какой же лирик его не поминает?), то упоминанию этому, оправдывая штамп, предшествует звукоподражание – сердечные перебои, аритмия: “тобою, / Тобой, одной тобой…”

И снова под занавес лирический герой внезапно бросает на всю эту “лирику” взгляд со стороны:

И сердце вновь горит и любит – оттого,

 Что не любить оно не может.

Вчитаемся непредвзято в хрестоматийные строки. Женщине, адресату стихотворения, впору и обидеться: оказывается, ее любят не за ее достоинства, а в силу повышенной эмоциональности лирического героя, его влюбчивости попросту говоря! В восьми строках очень пушкинское сочетание любовного морока и трезвости почти базаровской – на грани цинизма!

Теперь – одно из самых соблазнительных стихотворений Пушкина.

Из Пиндемонти

Не дорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова,

Я не ропщу о том, что отказали боги

Мне в сладкой участи оспоривать налоги,

Или мешать царям друг с другом воевать;

И мало горя мне, свободно ли печать

Морочит олухов, иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Все это, видите ль, слова, слова, слова…

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать, для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи,

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

1836

Воинствующие эстеты ставят это стихотворение в пример как образец поэтической и поэтичной гражданской апатии, особенно в смутные времена, когда аполитичность удобна: вроде как они получили патент на нее из рук самого Пушкина.

Другие поклонники Пушкина приводят “Из Пиндемонти” как пример поэтического шедевра, но заблуждения или лукавства гения из‐за традиционного российского гражданского бессилия, мол, виноград зелен…

Но если вчитаться в стихотворение непредвзято, отрешась от современных идеологических клише, можно прийти к выводу, что в стихотворении почти нет полемического задора – автор и впрямь обретается над схваткой. “Из Пиндемонти” – не руководство к действию или бездействию, а идеал: автор хочет, чтобы жизнь не чинила препятствий в утолении духовных запросов именно ему, избавив при этом именно его от отстаивания своих интересов, как гражданских, так и экономических. (О презрении к низким материям – цензуре, налогам, политике – в стихотворении написано черным по белому.) Заведомо несбыточная мечта, чтобы жизнь обошлась с лирическим героем как‐то по‐особому, с серьезными послаблениями, вопреки существующему порядку вещей. Иными словами, Пушкину для счастья необходимо быть и в ежедневном обиходе любимцем небес, баловнем судьбы.

Очень наивно, но вполне логично с пушкинской точки зрения: если судьба сказала “А”, расщедрившись на такой дар, отчего бы ей не сказать и “Б”, сделав для гения исключение и в житейской сфере?

Какое избранническое самочувствие!

“Ты царь: живи один…”, похоже, не просто красноречие – монаршее одиночество вправе рассчитывать на соответствующие привилегии10.

Вот пример такого умонастроения:

 Исполнен мыслями златыми,

 Не понимаемый никем,

 Перед кумирами земными

 Проходишь ты уныл и нем.

 С толпой не делишь ты ни гнева,

 Ни нужд, ни хохота, ни рева,

 Ни удивленья, ни труда.

 Глупец кричит: