— Но он говорит, что во всем следует соблюдать умеренность.

— И ты утверждаешь, что мы недостаточно умеренны?

— Да, утверждаю, — не унимался Питер.

— «Да воздается каждому, кого Бог наградил даром воздержания», — процитировал Филип. — Если тебе кажется, что здешняя пища слишком обильная, ты можешь есть меньше. Но припомни-ка, что еще говорит праведник Бенедикт. Он ссылается на первое послание в коринфянам, в котором святой апостол Павел изрекает: «У каждого свой дар от Бога, у одного один, у иного иной» — и объясняет нам: «По сей причине нет возможности без сомнения определить, сколько пищи потребно другим». Пожалуйста, запомни это, Питер, и не спеши с выводами, размышляя о грехе чревоугодия.

Пора было снова приступать к работе. У Питера был вид мученика. Филип подумал, что не так-то легко заставить этого человека молчать. Из трех монашеских обетов — нищеты, безбрачия и послушания — только послушание никак не давалось Питеру.

Конечно, существовали меры воздействия на непокорных монахов: одиночное заключение, хлеб с водой, порка и в конечном итоге отлучение от церкви и изгнание из монастыря. Обычно Филип без колебаний применял эти наказания, особенно в тех случаях, когда кто-нибудь из братьев пытался посягнуть на его власть. И в результате он снискал себе славу поборника строгой дисциплины. На деле же он ненавидел наказания, ибо это вносило в монашеское братство разлад и уныние. Однако в случае с Питером наказание не принесло бы никакой пользы, а только сделало бы его еще более непокорным и неумолимым. Филипу нужно было что-то придумать, чтобы сломить его гордыню и в то же время умиротворить. Это было не так-то просто. Но Филип успокоил себя, подумав, что если бы в этом мире все было так просто, то тогда люди не нуждались бы в Боге.

Когда они достигли поляны, на которой стоял скит, Филип увидел, что недалеко от того места, где паслись козы, стоит брат Джон и энергично машет им рукой. Звали его Джонни Восемь Пенсов, и был он немного слабоумным. «Чем это он так взволнован?» — удивился Филип. Рядом с Джонни сидел человек, одетый в сутану священника. Его внешность показалась знакомой, и Филип прибавил шагу.

Священник был невысоким, плотным человеком лет двадцати пяти, с коротко остриженными черными волосами и светящимися живым умом ярко-голубыми глазами. Смотреть на него было для Филипа то же самое, что смотреть в зеркало. Изумленный, он узнал в священнике своего младшего брата Франциска.

На руках Франциск держал младенца.

Трудно сказать, кому Филип удивился больше — брату или ребенку. Тем временем вокруг них столпились монахи. Франциск встал, передал малыша Джонни, и Филип крепко его обнял.

— Каким ветром тебя занесло сюда?! — радостно воскликнул он. — И откуда этот ребенок?

— Почему я здесь, я расскажу тебе позже, — ответил Франциск. — Что же касается этого дитяти, то я нашел его в лесу лежащим в полном одиночестве около горящего костра… — Он замолчал.

— И… — промолвил Филип.

Франциск пожал плечами:

— Больше мне нечего сказать, потому что это все, что мне известно. Я надеялся добраться сюда еще вчера вечером, но не рассчитал, так что мне пришлось провести ночь в сторожке лесника. На рассвете я снова тронулся в путь и с дороги услышал плач ребенка. А через минуту увидел и его самого. Я подобрал бедняжку и привез сюда. Вот и вся история.

Филип недоверчиво взглянул на крошечный комочек, который держал Джонни. Он неуверенно протянул руку, приподнял краешек покрывала и увидел сморщенное розовое личико, открытый беззубый ротик и плешивую головку — еи-ей, маленькая копия старого монаха. Еще чуть-чуть приоткрыв покрывало, Филип разглядел хрупкие плечики, трясущиеся ручки и крепко сжатые кулачки. Из живота младенца торчала отвратительная на вид обрезанная пуповина. «Неужели так и должно быть?» — изумился Филип. Она была похожа на заживающую рану, и, наверное, лучше ее не трогать. Он заглянул еще дальше.

— Мальчик, — сказал Филип, смущенно кашлянув, и опустил покрывало. Кто-то из послушников хихикнул.

Внезапно Филип почувствовал себя совершенно беспомощным. «Что же мне с ним делать? — размышлял он. — Кормить?»

Ребенок заплакал, и этот пронзительный детский плач, словно гимн человеческой жизни, тронул его до глубины души.

— Он хочет есть, — заволновался Филип, а про себя подумал: «Я-то откуда это знаю?»

— Но мы не можем его покормить, — сказал один из монахов.

Филип чуть было не выпалил: «Почему не можем?» — но вовремя понял почему: на многие мили вокруг не было ни единой кормящей женщины.

Однако оказалось, что Джонни уже решил эту проблему. Сев на скамью с закутанным в подол сутаны младенцем, он окунул скрученный в жгут кончик полотенца в бадью с молоком и, подождав, пока ткань как следует впитает жидкость, сунул его в ротик малыша. Тот пососал и сделал глоток.

Филип почувствовал некоторое облегчение.

— Неглупо придумано, Джонни, — удивленно сказал он.

— Я уже так делал, когда умерла коза, у которой был сосунок, — гордо заявил Джонни, улыбаясь во весь рот.

Собравшиеся внимательно следили, как Джонни повторял свое нехитрое действие. Филипу было забавно видеть, что в тот момент, когда Джонни подносил мокрый кончик к губам ребенка, некоторые монахи тоже непроизвольно раскрывали рты. Кормление таким способом занимало довольно много времени, но, очевидно, в любом случае это, должно быть, дело непростое.

Питер из Уорегама, глядя на младенца, на некоторое время поддался всеобщему умилению и забыл свою привычку критиковать все на свете, но потом наконец оправился и произнес:

— Было бы гораздо меньше хлопот, если бы нашли мать этого чада.

— Сомневаюсь, что сие возможно, — сказал Франциск. — Мать его, по всей вероятности, женщина незамужняя, заблудшая во грехе. Думаю, что она молода и, очевидно, смогла сохранить в тайне свою беременность. А когда подошло время рожать, она пришла в лес, развела костер, родила в полном одиночестве и, бросив ребенка на съедение волкам, вернулась туда, откуда пришла. Уж она позаботится о том, чтобы ее не нашли.

Малыш заснул. Поддавшись внезапному порыву, Филип взял у Джонни ребенка и, покачивая, бережно прижал его к груди.

— Бедное дитя, — сочувственно проговорил он. — Бедное, бедное дитя.

Его охватило горячее желание защитить и уберечь малютку. Он заметил, что монахи уставились на него, пораженные его внезапным порывом нежности. Конечно, они никогда не видели от него ласки, ибо излишнее проявление чувств было в монастыре строжайше запрещено. Очевидно, они считали его не способным на эти чувства. Что же, пусть теперь знают правду.

— Тогда мы должны отвезти его в Винчестер, — снова начал Питер из Уорегама, — и постараться найти кормилицу.

Если бы это сказал кто-нибудь другой, Филип, может быть, и не стал бы так быстро возражать, но это сказал Питер, и Филип, потеряв терпение, вспылил.