Он рассказал, что обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу была основана три года назад в отошедшем Кингсбриджу владении и предполагалось, что она сможет обеспечивать себя самостоятельно, но, по сути, до сих пор остается полностью зависимой от подачек главного монастыря. Были и другие проблемы: священник, которому случалось провести там ночь, жаловался на плохое проведение служб, некоторые путешественники утверждали, что были ограблены тамошними монахами, ходили слухи и о непристойностях… Тот факт, что Ремигиус не мог или не желал поведать подробности, был еще одним доказательством того, что управление всеми монастырскими делами осуществлялось спустя рукава. Филип ушел в ярости. Монастырь создан для того, чтобы славить Бога. И если он не отвечает этой цели, он ничто. Кингсбриджский монастырь был хуже, чем ничто. Он позорил Бога. Но с этим Филип ничего поделать не мог. Самое большее, на что он мог надеяться, это навести порядок в одной из кингсбриджских обителей.

Всю дорогу, которая заняла два дня, Филип обдумывал скудные сведения, полученные от Ремигиуса, и прикидывал, какой следует избрать подход. Лучше всего будет начать с мягкого обращения, решил он. Обычно приор избирался монахами, но в случае с обителью, которая была всего лишь частью основного монастыря, он мог быть просто назначен. Но то, что Филип не был избран, означало, что рассчитывать на добрую волю монахов он не мог. Поэтому действовать ему придется с осторожностью. Сначала нужно как следует разобраться в недугах, поразивших монашескую общину, а уж потом решать, как лучше с ними поступить. Ему придется завоевать уважение и доверие монахов, особенно тех, которые были старше его и могли отказаться признать нового приора. Затем, когда войдет в курс дела и сможет укрепить свой авторитет, он предпримет жесткие шаги.

Но вышло все по-другому.

Начало уже смеркаться, когда на второй день путешествия Фшгоп верхом на лошадке выехал на край поляны и осмотрел то место, которому суждено было стать его новым домом. В те дни там была только одна каменная постройка — часовня. (Опочивальню из камня Филип построил на следующий год.)

Остальные же представляли собой полуразвалившиеся деревянные лачуги. Филипу это не понравилось: все, что создавалось монахами, должно было служить долгие годы, будь то свинарник или храм. Оглядевшись, он заметил и другие свидетельства расхлябанности, так неприятно поразившей его еще в Кингсбридже: заборов не было, сено вывалилось через открытую дверь сарая, а рядом с прудом, в котором разводили рыбу, возвышалась навозная куча. «Спокойно, спокойно», — сказал он себе, чувствуя, как окаменело его лицо от едва сдерживаемого возмущения.

Сначала он никого не увидел. Так и должно было быть, ибо наступило время вечерней молитвы и большинство монахов обязаны были находиться в часовне. Он тронул хлыстом лошадку и пересек поляну, направляясь к похожей на конюшню постройке. Юноша с соломой в волосах и неприкаянным выражением на лице просунул голову в дверь и удивленно уставился на Филипа.

— Как зовут тебя? — спросил Филип и, смутившись на мгновение, добавил: — Сын мой.

— Все зовут меня Джонни Восемь Пенсов, — ответил юнец.

Филип слез с лошади и передал ему поводья.

— Что ж, Джонни Восемь Пенсов, можешь расседлать мою лошадь.

— Хорошо, отче. — Он привязал поводья к балке и собрался было уйти.

— Ты куда? — резко окликнул его Филип.

— Сказать братьям, что к нам приехал чужой человек.

— Тебе следует научиться быть послушным, Джонни. Займись лошадью. Я сам скажу братьям, что я здесь.

— Да, отец, — испуганно сказал Джонни и принялся выполнять порученное ему дело.

Филип посмотрел вокруг. В центре поляны стояло длинное здание, похожее на большой зал. Около него находилась круглая постройка с отверстием в крыше, из которого поднимался дымок. Должно быть, это кухня. Он решил взглянуть, что готовили на ужин. В строгих монастырях пишу принимали только раз в день — на обед, но это заведение было явно не из таких, и, очевидно, после вечерней молитвы здесь позволяли себе легкий ужин: хлеб с сыром или с соленой рыбой, а то и кружку ячменного пива, настоянного на травах. Однако когда он подошел к кухне, то безошибочно угадал аппетитный аромат жарящегося мяса. Он остановился, нахмурившись, затем вошел.

Два монаха и мальчик расселись вокруг очага. Филип видел, как один из монахов передал другому кувшин и тот отпил из него. Мальчик поворачивал вертел, на котором жарился поросенок.

Когда Филип вступил в полосу света, все трое удивленно уставились на него. Не говоря ни слова, он взял из рук монаха кувшин и принюхался.

— Почему вы пьете вино? — сказал он.

— Потому, незнакомец, что оно веселит душу, — ответил монах. — Испей и ты.

Было ясно, что они не ожидали прибытия нового приора. Так же ясно было и то, что их не пугали последствия, которые могли бы иметь место, если бы проезжий монах рассказал в Кингсбридже об их поведении. Филипа так и подмывало разбить кувшин с вином о голову этого человека, но он глубоко вздохнул и спокойно проговорил:

— Дети бедняков голодают ради того, чтобы у нас было мясо и питье. И делается это во славу Божию, а не для веселения наших душ. Сегодня вам больше не будет вина. — Он повернулся и вышел, захватив с собой кувшин.

— А ты-то кто такой? — бросил ему вслед один из монахов. Филип не удостоил его ответом. Скоро они все узнают.

Поставив кувшин на землю неподалеку от кухни, он направился к часовне, сжимая и разжимая кулаки, дабы утихомирить кипевшую в нем злость. «Не спеши, — говорил он себе. — Будь осмотрительным. Жди своего часа».

На паперти часовни он на минуту остановился, затем, окончательно успокоившись, толкнул массивную дубовую дверь и бесшумно вошел.

Спиной к нему неровными рядами стояли примерно дюжина монахов и несколько послушников. Лицом к ним — ризничий, читавший молитву по раскрытой перед ним книге. Служба велась второпях, монахи бездумно вторили ему. С трех свечей разной длины с шипением капал воск на грязное покрывало алтаря.

Два стоявших сзади молодых монаха, не обращая внимания на службу, о чем-то оживленно беседовали. Когда Филип подошел ближе, один из них сказал что-то смешное и другой залился хохотом, заглушая нечленораздельное бормотание ризничего. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Филипа, и его намерение быть мягким исчезло без следа. Он что было сил возопил: «Замолчать!»

Смех оборвался. Ризничий перестал читать. Часовня погрузилась в тишину, и монахи, обернувшись, уставились на Филипа.

Он приблизился к смеявшемуся монаху и схватил его за ухо. Тот, хотя и был ростом выше Филипа и примерно его же возраста, был так поражен, что не нашел в себе сил сопротивляться. «На колени!» — взревел Филип. Какое-то мгновение казалось, что монах попытается вырваться, но, как и предвидел Филип, его воля к сопротивлению была подавлена сознанием вины, так что, когда Филип сильнее потянул за ухо, молодой человек повиновался.