Этот ответ нас не удовлетворил, и мы уже были так взвинчены, что недолго думая решили угрозу привести в исполнение, и почти вся рота побежала к парадной лестнице, с которой был ход в квартиру директора. Дежурный офицер младшей гардемаринской роты, который тоже все время нас успокаивал, впал в полную панику и решительно не знал, что ему предпринять, так как понимал, что дело действительно становится серьезным.

Прибежав в швейцарскую, мы увидели, что дверь заперта, и начали звонить, испуганный швейцар, выскочив, сказал, что «его превосходительство изволили уехать». Такого случая никто не ожидал, и он нас сразу отрезвил. Весь пыл пропал, и мы поняли, что зашли слишком далеко и вся история для многих может, конечно, кончиться печально. Еще слава Богу, что адмирал уехал, а то он, конечно, нас бы не принял, а мы, пожалуй, вломились бы насильно к нему, и тогда вышел бы полный скандал.

Вернувшись в роту, после перенесенного волнения все быстро улеглись по койкам в ожидании развязки нашего «выступления». Вся история на следующее же утро была доложена ротным командиром начальнику, и он пришел в ярость. Теперь уж он сам сказал, что придет в роту, но только в понедельник, а воскресенье мы должны просидеть в Корпусе.

В понедельник, в назначенный час, роту выстроили во фронт. У всех были лица довольно вытянутые. Пришел адмирал. Не поздоровавшись, мрачный, спокойный и грозный, прошел вдоль фронта, сверля нас бесцветными глазами, и начал говорить.

Он сказал, что, очевидно, старшие гардемарины забыли, что они военные люди, и то, что они собирались сделать, называется бунтом. Матросов за это стали бы расстреливать, да и нам бы не поздоровилось, если бы мы уже приняли присягу. Теперь же он не собирается производить следствие и искать виновных, а приказывает отсчитать каждого десятого по фронту, и они будут немедленно исключены из Корпуса. Впрочем, если среди отсчитанных окажутся невиновные и действительно виновные не захотят прятаться за их спины, то они могут заменить первых.

Адмирал говорил отрывисто, отчеканивая каждое слово, точно нанося удар, и мы не на шутку струсили. До этого момента все как‑то надеялись, что дело кончится не так печально.

Ротный командир отсчитал каждого десятого, и их оказалось десять человек. Злополучных жертв переписали, и адмирал, не попрощавшись, ушел. «Десятые» стояли бледные и растерянные, но и все другие чувствовали себя подавленными. И неудивительно, ведь из‑за ничтожного случая разыгрался крупный скандал, и у десяти молодых людей накануне выхода на определенный жизненный путь все летело вверх ногами, и будущая жизнь ломалась. Кроме того, как назло, все десять оказались совершенно невиновными в инициативе происшествия, а главный зачинщик X. и еще несколько человек, которые подали мысль идти к директору и ее энергично защищали, в это число не попали.

Х. был способным гардемарином, отлично учившимся и хорошего поведения, но он особого призвания к флоту не чувствовал, так что для него неожиданное изменение карьеры не было бы большой драмой. Как только нас распустили, он сам сказал, что не может допустить, чтобы за него страдали совершенно невинные товарищи, и потому немедленно доложит ротному командиру. Когда это услыхали другие зачинщики, то, ни секунды не колеблясь, заявили то же самое, и все пошли к полковнику М., а он доложил директору.

Для окончательного решения по этому делу адмирал собрал особую конференцию из старших корпусных офицеров, которые не решились, однако, высказаться за увольнение сразу десяти старших гардемарин: ведь на нас было потрачено почти шесть лет и немало средств, в данный же момент флот особенно нуждался в офицерах. Таким образом, основываясь на том, что виновные сами сознались, конференция нашла возможным смягчить наказание и решила: исключить только одного, главного зачинщика; четырех, которые и так находились на плохом счету, лишили погон и отставили на четыре месяца от производства, а остальных засадили на семь суток под арест и лишили на долгий срок отпуска. Начальник это постановление утвердил и с остальной роты снял наказание; в положенные дни нас опять начали отпускать в город. Так закончилась история, которая в значительной степени сократила нашу распущенность.

Результаты строгих мер все больше и больше сказывались, и Корпус сильно подтянулся, но адмирал или считал себя временно на этом посту, или воспитание понимал по‑своему, но не предпринимал никаких реформ по существу. Он все продолжал издавать громоносные приказы, которые читались перед ротами и, по правде сказать, ужасно надоедали. В своих приказах адмирал учил, как мы должны себя вести. Наставления кончались неизменно угрозами. Часто доставалось и начальству, не забывались даже и родители, которым тоже давались полезные советы, как надо воспитывать детей, чтобы из них выходили молодые люди, покорные воле начальства.

За повседневными заботами время шло быстро. Скоро настало и 6 ноября, и наш выпуск должен был устраивать свой последний бал. Нам хотелось, чтобы он вышел как можно лучше, а для этого было необходимо добыть дополнительные средства, так как отпускаемых не хватало. Единственным выходом являлось собрать деньги с каждого старшего гардемарина, что и делалось обычно, но адмирал Ч. заявил, что он не допускает никаких частных сборов. Мы немного поколебались и решили все же тайно собрать по десяти рублей с человека. Эта сумма для многих была довольно высокой, и кто не мог бы ее выплатить, с того и не требовали, но большинство все же внесли. Кроме того, собрали еще и с других рот, и вышло более тысячи рублей, что уже хватало, чтобы устроить все очень хорошо.

Благодаря этим деньгам удалось красиво декорировать помещения и улучшить буфеты. Адмирал не узнал о сборах, а начальство сделало вид, что не знает, и все сошло благополучно. Бал удался на славу и выделялся из ряда предшествующих, нам же и подавно казался веселее и более блестящим, чем в прежние годы, недаром мы были на нем вроде хозяев. В последний раз наш выпуск отпраздновал корпусный праздник в роли воспитанников: прошли церемониальным маршем, пообедали и потанцевали. Это было как бы первым напоминанием, что мы скоро покидаем Корпус.

Выпускные экзамены начинались в самом конце февраля, и, следовательно, учиться оставалось не так много, приходилось серьезно приналечь на занятия, чтобы, по возможности, иметь в резерве баллы за год.

Перед Рождеством по вечерам в роту стали появляться вестники приближающегося выпуска: агенты разных военных портных, сапожников и магазинов офицерских вещей. Они приносили образцы обмундирования, сабель, кортиков, треуголок, фуражек и других принадлежностей. Все это раскладывалось по конторкам, и мы с увлечением рассматривали каждую вещь и очень всем интересовались. Эти господа, среди которых немало было евреев, распинались за свой товар и убеждали делать заказы.

Особенно памятен еврей Итиксон, умевший очень ловко уговаривать, причем он соблазнял тем, что предлагал немедленно сделать брюки, которые можно носить еще будучи гардемарином. Но мало того, что портные были готовы отпускать товар в кредит, они даже ссужали деньгами, с тем что долг припишут к счету за обмундирование, по которому придется платить родителям. По‑видимому, шить на выпускных гардемарин было выгодным делом, потому что фирмы между собою сильно конкурировали и нас всячески заманивали, что им, конечно, легко и удавалось.