— Ложись спать, Лешка, на тебе лица нет от усталости. Нелегкое у нас было времечко, — Фомин указал на сено с накрытым поверху бушлатом. — Будить до утра не буду, а потому выспишься.

— А ты как, Федотыч? Тяжело всю ночь бдить.

— Я весь день проспал без задних ног, выдрыхся хорошо, так что совсем спать не хочу. Ты ложись, не беспокойся, не просплю чекистов. Ты бы знал, как я хочу с ними свидания! Ты-то тоже хочешь им кровя пустить, а? Казак ты лихой, орел степной? Чего молчишь?

— А чего говорить? — согласился с ним Попович. — Сам все знаешь! Да! Я казак! А отец мой священником станичным служил. Так они его, в надругательство и хулу великую, с кобылой в церкви силком повенчали, связанного, и рот заткнули. А в храме Божьем конюшню устроили. Я только поэтому и фамилию себе взял Попович! А свою прежнюю уже и забыл… Знаешь, Федотыч, что такое расказачивание? — он сжал до хруста кулаки. — Это когда всех, без разбору, до последнего… До последнего…

— Леша! — Фомин положил ему ладонь на плечо. — Не терзай себя! Ничего ты не вернешь… И никого…

— Больно мне! — Попович с силой сжал виски. — Как жить дальше?

— А так! — Фомин закурил, прищурился, разглядывая дорогу. — Ты своей жизнью их жизни за них живешь! И поэтому скулить не должен! Леша, — он пристально посмотрел Поповичу в глаза и сказал чуть слышно: — Мы отомстим за всех! Ты только подожди…

— Я жду встречи с ними! С нетерпением жду! — прошептал Попович, и такая неприкрытая, лютая злоба дышала в его словах, что Фомин мысленно помянул тех, на кого она могла выплеснуться.

Казак больше ничего не сказал, лег на сено, повозился немного, устраиваясь поудобнее, положив под руку автомат. Не прошло и пяти минут, как он уже спал, без храпа и тревожащих душу сновидений.

А Фомин молча сидел, глядя на темно-серое небо через окно. Ночь была светлой на удивление. Для него стало ясным, что попали они намного севернее Брянщины, ибо только в этих краях летом такие светлые ночи, а если попасть еще ближе к ледяным широтам, то и ночной темноты совсем не будет, так, только легкие сумерки. Там время долгого полярного дня…

Близ Перми, 12 июня 1918 года

— Вставай, Лешка, гости пожаловали! — еле слышный голос Фомина на Поповича подействовал, как большой колокол звонницы.

Казак вынырнул из сна так же быстро, как пузырь воздуха вылетает из воды. «Гости»! Наконец-то прибыли — и остатки безмятежного почивания окончательно исчезли. Попович быстро вскочил на ноги, сразу же ухватил автомат в руки и передернул затвор.

— Не шуми, слушай! — хоть и тих был шепот, но вот голос слегка, на самую малость возбужден.

Видно, что Фомин ожидал гостей с растущим и жадным нетерпением. И вооружился снайперской винтовкой, а не привычным для него ППС, хотя автомат лежал рядом, под окном, на расстоянии руки.

Шум двигателя становился все слышней и слышней, а по завыванию мотора Попович определил, что едет грузовик. Алексей посмотрел на Фомина, и тот, поймав взгляд, сделал характерный жест и прошептал:

— Одни идут, а потому, мехвод, обойдемся пока без стрельбы! — таким сокращенным вариантом часто называли в боевой обстановке всех механиков-водителей. — Замри и не высовывайся, ими ребятки займутся. Мы валим тех, кто в дом зайдет. Работай ножом, я с глушителя буду.

Попович кивнул и машинально проверил, как ходит отточенное до бритвенной остроты лезвие клинка в ножнах. Кинжал был хорош — подарок Шмайсера, трофей, взятый у осназа…

Из утренней дымки сильно загремело, потом медленно появился тупоносый грузовик с тентом над кузовом, но с открытой кабиной, где дверки и стекла напрочь отсутствовали. Колеса поразили — металлические диски без обрезинивания издавали на камнях чудовищный шум. Рев движка объясним — глушителя на этой допотопной технике не имелось.

Таких автомобилей Попович никогда не видел в своей жизни, но слышал, что еще до его появления на свет они нередко встречались. Седой древностью автомобилестроения пахнуло на него, и под ложечкой у казака неприятно засосало. Грузовик проехал мимо дома и остановился прямо у шахты, оглушительно рыкнув двигателем напоследок. На секунду все стихло, и он даже услышал, как в груди учащенно бьется сердце.

— Эй, Полищук, якорь тебе в сральницу, да на панер поставить и цепью по чуть-чуть вытягивать! А потом обратно запихать, и осьминога насморочного следом сапогом утрамбовать!

Из кузова лихо выпрыгнули пятеро мужиков в знакомой до жути форме — расстегнутые черные бушлаты, бескозырки с ленточками, хорошо видимые в сумерках в вырезах форменок тельняшки в бело-черную полоску. Здоровые мордастые парни с широкими плечами, с кобурами маузеров и карабинами в руках. Уверенно держались, с видом полных хозяев жизни.

— Кончай лаяться, гопота флотская! — громко заявил один из них, худой, как глист после трехмесячной голодовки. Матросская форма на нем болталась, как на детской вешалке тулуп золотаря. И мордочка такая же — узкая, хищная и хитрая. К такой твари, до ужаса похожей на тех крыс из штольни, лучше спиной не поворачиваться, да и карманы надобно держать подальше.

— Кузьмич, и ты, Полищук! — Похоже, в этой морской кодле «глист» был начальником, ибо начал распоряжаться уверенно: — Загружайте свои ящики и провода в бадью, спускаем вниз, делайте там все. Раз вы знатные гальюнеры, вам и картишки в руки.

— Гальванеры! — злобным выкриком из двух луженых глоток оборвали его матросы, а тот, что постарше, рявкнул басом: — Сам ты по гальюнам жижу выдавливаешь, мозгля сухопутная.

— Ладно, ладно, братишки, — «глист» извиняюще замахал руками, — вы ж у нас пенители морей, альбатросы революции. Запамятовал я, подустал…

— Харч казенный жрать да буржуйкам задний клюз ворошить? — ехидно бросил Кузьмич, и матросы взорвались дружным хохотом.

— А что?! Завидно, что ли? — «глист» не обиделся, наоборот, повеселел. — Если наган к затылку приставить, то она и дергаться перестает, как шелковая становится.

— Да ну? — искренне удивился Полещук.

— Хочешь опробовать? — ласково осведомился «глист» и тут же рассыпал бисер слов: — Вы уж минируйте там все побыстрее, братишки, а то в дороге подзадержались, а товарищ Мойзес подкатить может с минуты на минуту. А с ним девочка едет, пальчики оближешь.

— Ух ты! — матросы резко оживились, и самый мордастый из них живо поинтересовался: — Он нам ее отдаст?

— Отдаст, Серьга, отдаст. Он добрый, хоть и комиссар. С понятиями. О том я с ним договорился. Только на особой простынке будете, да чтоб до смерти. Понятно?

— Сделаем как надо буржуазную сучку, раз Чека родная велит. Чего не сделаешь во благо революции! Но на сухую как-то не в масть, интереса нет.

— А товарищ Мойзес все на своей машине привезет — и вино, и водку, и консервы всякие. Папиросы будут.