В отличие от других снимков, этот был одновременно и со сгибами, и смятый, словно кто-то его сложил, разложил, скомкал, вернулся к нему, разгладил, рассматривал и снова сложил. Теперь его долго разглядывала Виктория. Потом отнесла в кафе, где увидела за стойкой Малыша Осси и положила снимок перед ним.

– Это ты? – спросила она.

Он перевернул его вверх ногами, потом еще раз.

– Хороший, да? – сказал он так, словно они уже когда-то рассматривали его вместе. – Так радуется твоя старая мама. Она умела снимать.

Он ненадолго поднял фотографию на свет, потом вернул.

– Это «Лонг Гэллери», – сказал он так, словно объяснял дорогу. – Ты его видела – напротив рынка на Норт-стрит. Я там частенько сижу, если захочется как-нибудь зайти вечерком.

Виктория смотрела на него. От его пальцев могуче пахло никотином и мылом, от волос – каким-то тоником, которым городские парикмахеры в последний раз пользовались в конце 1974 года. Она забрала фотографию со стойки и вышла. Закрытая от понимания резких перемен в поведении ее матери – сперва памятью, предлагавшей лишь эту непоследовательность, этих двух разных женщин; а теперь – одиночеством, в котором она будет пребывать, пока в свой черед не состарится и не умрет, – Виктория поймала себя на том, что экспериментирует с новой идеей: «Не надо было сюда приезжать».

На пороге она спросила:

– А где прячется Перл?

Старик достал расческу, ловко и быстро провел по волосам над ушами слева и справа и вернул во внутренний карман раньше, чем можно было понять, что он сделал: натренированная и герметическая ловкость рук, не столько расчесывание, сколько язык из других времен.

– Наша Перл всегда ходит сама по себе, – объявил он наконец. – Одним это кажется добродетелью, другим – нет.

Пошел ты, подумала Виктория.

Она купила телевизор и заплатила за подключение. Ездила в кино в Бирмингем; возвращалась последним поездом, в котором из окон видно, как далекие огни картографируют человеческий ландшафт: неоновые вывески, прожекторы у складов в глуши, деревенские светофоры, мелькающие во время своего рабочего цикла на пустых перекрестках.

Настроение так и не поднялось. Погода не помогала. Дневная температура падала. Небо тяжелело на юго-западе. Каждую вторую половину дня приносило грозы, с такой строгой закономерностью, словно они – демонстрационные образцы: быстро темнело; мерцала молния; в старые окна колотил град, ложась густым слоем на асфальте перед зеленщиком, где тут же начинали протаивать плетеные ручейки, словно широкие реки при наблюдении со спутника. Через двадцать минут пантомима перебиралась дальше, оставляя собираться слякотной кашей на оранжевой плитке на углу дома промокшие перья галок. Мимо шипели машины, но как-то приглушенно. В доме дождь на время менял акустику, заряжал воздух в комнатах на первом этаже, придавая подушкам и одеялам, хоть они и оставались темными и даже какими-то чумазыми на вид, чистейшее живописное ощущение и жутковатую глубину в стиле книжной обложки издательства «Вираго» образца 1982-го.

Виктория перешла реку и зашла дальше, чем планировала. На вершине какого-то горбатого пригорка, прибившегося к Шропширским холмам, она ссутулилась и нахохлилась от ветра, твердо решившись наслаждаться зрелищными видами на М54 и Чеширскую равнину. Перекусить она с собой не взяла. Позже, когда она прошла полмили по склону под мелким косым дождем, ей показалось, что она видит впереди женщину, спешащую между темными глянцевыми рододендронами в сторону дома на опушке. На ней было платье с цветочным узором и высокие каблуки. Белые перчатки. Когда туда дошла Виктория, женщина уже пропала внутри, если вообще не примерещилась. Серые квадратные стены дома приютили желтый лишайник. Со второго этажа слышался кашель. В промокшем садике находились: одни детские качели, пустой пруд, кострище с обугленными пивными банками и бутылками из-под просекко из «Маркс и Спенсер». В углу под разросшимся падубом валялись гниющие яблоки.

В таком-то месте, думала Виктория, год за годом тихо и дико совершаются убийства, с такой аккуратной подготовкой, что их никогда не обнаруживают. Вернувшись домой, она назвала их для Шоу преступлениями страсти, совершенными без страсти: мертвые жены, мертвые мужья, мертвые дети; мертвые питомцы.

«И с чего это под падубом лежать яблокам? – спрашивала она его. – Падалица под падубом! Наверное, я вообще не понимаю глубинку».

Она вступила в местное историческое общество, но обнаружила, что его членам интересна не столько история городка, сколько история их сложных территориальных прений с другими местными историческими обществами. Старик с седеющими волосами и зобом пригласил ее в киноклуб. Во все проникала сырость. Ожили грунтовые воды, которые с самых времен изобретения длинных забоев неоднократно прорубались и теперь превратились в лабиринт. У них были свои мотивы, свой опосредованный диалог с верхним миром. Дом взял это на заметку и во второй половине дня забирал обратно некоторые свои предыдущие обещания. Он дышал. Слышалось, как елозят и скрипят его прекрасные половицы. Виктория стояла на лестнице, внимательно прислушиваясь к структурным переменам, потом по ночам лежала и думала обо всем. С трудом верилось, что со времен приезда прошло столько времени. Какое же она чувствовала облегчение, когда вырвалась из Лондона. Это вполне напоминало возвращение домой – собственное старомодное приключение с черно-красной плиткой в прихожей и наперстянкой у задней двери.

Поэтому, поняла теперь Виктория, она и ожидала найти в коробках матери знакомые вещи. Они бы навевали грусть, но проводили бы сквозь время пустяковые, зато обнадеживающие вертикальные связи, напоминая: «Ты унаследовала подбородок отца!» или «А вот и кот Тамбл. Ты уже не помнишь, но в три года ты так его любила!» «Конечно, я ожидала от дома и этого. Но ничего такого не нашла», – писала она Шоу. Например, теперь она могла признаться, что все-таки романтизировала состояние подвала. «Он просто-напросто сырой». Дом 92 по Хай-стрит был таким же, как любой другой, – коллекция метафор и догадок.

«Я на той стадии, когда еще влюблена, но уже не знаешь во что. Реальность начинает брать свое».

И еще: «Здесь много пространства для самосовершенствования, но денег – ноль».

О Перл она вспоминала со смесью нервозности и утомления, толкавшими скидывать на телефон официантки сообщения – «Слушай, ну ты где?» – и так в итоге сложившимися в настроение, которое она объяснить не могла.

Кафе стояло закрытым. С фасада три дня капал дождь. Помятая «Тойота» Осси пропала с парковки. Виктория прижалась лицом к витрине и сложила ладони у лица; потом, мало что увидев, кроме мебели, отступила на дорогу, чтобы избавиться от отражения в верхних окнах: через них тоже ничего было не разглядеть. Она послонялась по окружающим улицам и улочкам, только чтобы с удивлением для себя выйти к крепости Джоффри де Лейси, под чьим огромным полуразрушенным нависающим бушпритом свежий ветер срывал лепестки с клумб у общественных туалетов. На полпути по скользкой и сырой щели Портуэя – откуда ей никак не удавалось узнать заднюю стену кафе, хоть она и знала, что та должна быть где-то встроена в коросту древних зданий, – Виктория вспомнила свой прошлый визит сюда и внимательней смотрела под ноги.