– Виноват, – покаялся я. – Искуплю примерным трудом на благо прогрессивного человечества.

– Тогда вперёд, – встрял Матвей и, добродушно похлопав по спине своей лапищей, кивнул подбородком в сторону костра, около которого громоздилась в траве вялая рыба.

– Чё делать-то? – тоскливо полюбопытствовал я, глядя на тлеющие угли.

– Жарить, – лаконично пояснил он, не вдаваясь в подробности.

– Здесь рыбы – обожраться. – Проворчал я. – Куда жарить такую прорву?

– Мы найдём, с кем ею поделиться, – ответствовал Равви. – Вечером придут люди.

– Пусть люди и жарят…

Равви сказал, чтобы я не ворчал, а занялся делом.

– Давай, помогу. – Предложил Петр.

– Сам справлюсь. Не маленький.

Я напряг память, восстанавливая опыт школьных походов. Присел на корточки и с усердием дунул в костёр. А набежавший невесть откуда ветер не меньшим с усердием дунул навстречу, залепил мне глаза, нос и рот удушливым дымом, чешуйками золы. Под общий гогот от должности главного кострового меня отстранили. Под шумок знакомая ворона, до сих пор топтавшаяся в стороне, неожиданно пикировала на гору сырой рыбы и, схватив одну стальным клювом, полетела прочь, медленно и тяжело, как грузовой самолёт.

– Тоже Божья тварь, – удержавшись от ругательств, вымолвил ей вслед Иоанн.

– По-моему, это – банальное воровство, – возмутился я. – Прямое нарушение одной из заповедей. Учитель, ты, кажется, предлагал нам следовать их примеру?

Равви ответил, что рад, если хотя бы в таком ключе я вспоминаю заповеди. И я снова не понял, сердят его мои замечания или забавляют.

Когда всё было готово, я взял свою пайку, отполз подальше от честной компании, привалился к поросшему мягким пухом молодой травы склону, принялся задумчиво жевать, периодически отгоняя назойливых мух. Умных мыслей было мало, в основном дребедень. Прокручивал события утра, и их казалось столько, что хватило бы на месяц моей нормальной жизни. Меня не оставляло странное чувство, что всё это уже было, что я это видел, но не могу вспомнить где. Отбросив мистику, я попытался взглянуть в глаза реальности, какой бы она ни оказалась. И, подобно незабвенному Робинзону Крузо, подвести итоги в плюсах и минусах.

Волею случая – странного, мистического, невероятного – я стал участником событий, в которых смыслю меньше, чем в неорганической химии. Я лишён элементарных благ цивилизации. Я заимел неприятности с местным законом, представители которого, похоже, не разделяют убеждений моих вынужденных соратников, которых в глубине души я продолжаю считать людьми «не от мира сего». Это, разумеется, минусы. Что у меня в плюсе? Я жив, даже если не вполне здоров. Если я и страдаю безумием, то не худшей его формой. Мог бы воображать себя огурцом на грядке, или горсткой собачьих экскрементов. Что бы тогда мне мерещилось? А в моих галлюцинациях есть еда, вино, масса адреналина, да и компания, по меньшей мере, не хуже той, что осталась на «любимой» работе… Вот уж по чему не скучаю ни капли! Эх, добавить бы сюда нормальный санузел с душем, телек, бутылочку пивка да Магду, и жизнь можно было бы налаживать с большого толстого нуля…

Раздались шаркающие шаги. Мимо, загребая большими, не по росту, ступнями, неторопливо брёл маленький Иоанн, устремив отрешённый взгляд куда-то вверх и вдаль. В одной руке держал кусок смятой тонкой бумаги, вроде пергамента, в другой – нечто среднее между заточенной палочкой и плакатным пером, и дирижировал этим предметом, что-то бормоча под нос. Споткнулся. Затем присел на корточки и принялся что-то черкать, упорно меня не замечая.

Я как раз в этот момент представил Магду на немыслимых шпильках и в сногсшибательным декольте. Магду с её пристрастием по два раза в день мыть голову, периодически посещать косметический салон, кабинет по наращиванию ногтей, сауну, солярий, заниматься аэробикой и чёрт знает чего ещё. Магду, даже в ближайший продуктовый в двух шагах от подъезда выезжавшую на своём обожаемом, хоть и десятилетнем «гольфе»…

Я заржал так, что стайка маленьких птичек, вроде наших воробьёв, облюбовавшая соседний куст, с испуганным пересвистом снялась и умчалась прочь.

Иоанн вздрогнул, встрепенулся, близоруко сощурился.

– Не бойся, это всего лишь я. Анекдот вспомнил, но не расскажу, потому что неприличный. Что строчишь? Донос?

– Что ты! – воскликнул он, и даже папирус свой выронил. – Это я так… – И густо покраснел.

Мне стало любопытно. Будучи сам не в состоянии составить даже заявление об отпуске (секретарша Марина всегда либо фыркала, либо страдальчески морщилась, правя мои опусы), я с искренним уважением относился к людям, способным грамотно связывать слова.

– Можно взглянуть?

Он помялся, но всё же протянул исчерканный лист. Почерк у Ванька был ужасный, как у районного терапевта. Буквы то сливались, то разбредались вновь.

«В начале было Слово. И Слово было у Бога, и слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез него начало быть, и без него ничто не начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков…»[2]

Я перечёл два раза, но всё равно не врубился окончательно, но звучала в этом бреду неведомая музыка, зацепившая изнутри. Мысли заскакали в разные стороны с блошиной резвостью, и я едва поспевал за ними… Что-то происходит со мной. Я становлюсь другим. По крайней мере, прежде я никогда не стал бы читать подобное, и не просто пробегать глазами – вчитываться… И меня не покидает дурацкое ощущение, что где-то я уже это видел, или слышал, или читал… В другой жизни?

Я перевёл глаза на раскрасневшегося, кусавшего губы Иоанна.

– Ну, как? – спросил он.

– Сам писал?

– А кто же? – Он покраснел ещё сильнее, просто побагровел, как перезрелый томат.

– Здорово.

Я не стал делиться с ним своими симптомами «дежавю», равно как признаваться в моих более чем скромных интеллектуальных способностях.

Он просиял так, что даже морщинки разгладились. В этот момент он вдруг напомнил мне старенького учителя русского и литературы Евгения Терентьича. Лысоватого, сгорбленного, с провисшим под тяжестью роговой оправы носом, огорчавшегося больше меня самого по поводу моей очередной «пары», переживавшего о непрочитанном талмуде «Войны и мира» так, словно этот тягомотный кирпич настрочил лично он. Как преображалось, молодело, румянилось его личико, когда он вдохновенно цитировал какую-то лирику… Честное слово, он сбрасывал при том добрых лет двадцать, и все мы, откровенно зевавшие, чавкавшие, хихикавшие и занятые прочими делами, вдруг затихали и слушали, слушали про плачущий фонтан, шёлковый стан в туманном окне, растерянного парня у камина… Мы прекрасно понимали, что всё это из совсем другой, чужой, неведомой жизни, слишком красивой и недосягаемой для пацанов из подмосковной деревушки, но что-то ёкало и замирало внутри.