Между тем им столько нужно сказать друг другу. И сказать, не откладывая, потому что они уже привыкли, чтобы все между ними до конца было ясно.

«А я разве не чувствую, что так продолжаться не может? Но попытался ли ты хоть раз представить себя на моем месте? Ты, конечно, уверен, что все происходит из-за этой открытки, и я даже не в состоянии разуверить тебя. Согласись, что могут быть вещи, которыми ни одна женщина, не желающая себя унизить, не может поделиться даже с самым близким мужчиной. Пусть лучше ты будешь думать, что я всего-навсего испугалась той новой ответственности, которую возложило на мои плечи появление в нашей семье Алеши. Иначе мне пришлось бы рассказать тебе и о том, что похоже на сплетню. Тем более что исходит она от женщины, которой вообще-то трудно верить.

И все же на этот раз она сказала мне правду, чтобы досадить подруге за то, что та устраивает ее мужу свидания с какой-то девицей в своем доме. От подруги, которая знакома с твоей бывшей женой по Ростову, она и услышала, что та теперь связывает с поездкой Алеши к отцу свои новые надежды и планы.

Конечно, следовало бы только посмеяться над этими словами, если бы вслед за ними не пришла открытка, и наша соседка, передавая ее мне, не намекнула прозрачно, как она умеет это делать, что вскоре надо будет ожидать и приезда самой матери Алеши, которая намерена лично удостовериться, как относятся к мальчику в отцовском доме.

Так что дело не только в открытке. Но и в ней. Да, испугалась. А какая бы женщина не испугалась на моем месте? Об Алеше мало сказать, что он живой мальчик. Вчера днем, когда я поднялась с поправками к проекту на рыбоподъемник и взглянула вниз, я увидела, как они с Вовкой Гамзиным купались в том самом карьере, вымытом земснарядом, где месяц назад утонули дочери – двойняшки энергетика Ковалева. Одну из них затянуло под откос, вырытый фрезой земснаряда, а другая бросилась ее спасать и тоже не вынырнула.

Я стояла на сорок первой отметке, смотрела, как Алеша плывет к тому самому месту, и мне показалось, что прошла вечность, прежде чем он повернул обратно. А вдруг бы он не рассчитал и с ним бы тоже… Но об этом страшно даже подумать.

Если бы это случилось с Таней, я, может быть, просто сразу же и сошла с ума, как сошла с ума жена Ковалева, прибежав на берег котлована и увидев два белых платьица в синий горошек. А если бы случилось с Алешей, на мне на всю жизнь остался бы груз вины. Недосмотрела, потому что не родной, а потом все это обросло бы как снежный ком и кончилось тем, что мачеха утопила пасынка. И как бы тогда выглядели в открытке все эти намеки, над которыми следовало бы только посмеяться?…

Ты, конечно, вправе сказать мне, что все это надуманные страхи и что, насколько ты помнишь себя в детстве, все мальчишки бывают такими. Но все-таки мы так и не сможем до конца понять друг друга. Ведь я из боязни наговорить на Алешу не могу даже, например, рассказать тебе, что он ответил мне в (тот день вечером, когда я решила было запретить ему купаться в котловане. Он вдруг покраснел, взглянул на меня исподлобья, как взглядывал в самые первые дни по приезде из Ростова, и сказал: «Запрещать мне может только моя мать». И с моей стороны было бы глупым обидеться на него. Наивно было бы надеяться, что он иначе стал бы относиться к женщине, которая отняла у него отца. У ребенка не может быть двух матерей. В жизни все грубее и проще.

Правда, это не мои слова, а нашей соседки, я сама до последнего времени думала иначе и вынуждена теперь признать, что ошиблась».

…Гаснут в поселке последние фонари. По приказанию коменданта в полночь всюду выключается уличное освещение за исключением четырехугольника кварталов, прилегающих к управлению стройки. Над эстакадой трепещет серебристо-голубое зарево, а здесь еще резче темнеют казачьи сады. Уже почти не осталось на улицах прохожих, которые могли бы удивляться, что в доме Грековых все еще освещены окна. Два окна, две тени на зыбком колеблющемся тюле. Между ними черная полоса в десять шагов.

Обычно, уезжая из дому рано утром, Греков заставал Алешу в столовой еще зарывшимся головой под подушку, и очень удивился, вдруг увидев его на ногах и одетым. Сидя на диване, он копошился в своем рюкзаке и на шаги отца поднял голову.

Греков удивился:

– Уже на рыбалку?

– Нет, папа, – помедлив, ответил Алеша. – Я хотел тебе еще вчера сказать, но ты вернулся поздно. Мне ехать надо.

– Куда? – растерянно спросил Греков.

– Мне мама достала горящую путевку в Артек.

– Горящую? – еще глуше повторил Греков.

Алеша испуганно взглянул на него и, вставая с дивана, уткнулся ему в грудь лицом.

– На тот год, папа, я к тебе на все лето… – Он захлебнулся и стал кашлять.

Греков молча гладил его вздрагивающую спину.

На пристани его провожали,– кроме отца, Таня и Вовка Гамзин. На прощанье Алеша обещал Тане прислать из Артека живую медузу в банке с завинчивающейся крышкой. Вдруг, обхватив его загоревшую шею своей ручонкой, Таня громко запротестовала:

– Не надо мне медузы! Не хочу, чтобы ты

уезжал!!

Затягиваясь папиросой, Греков выпустил облако дыма. Увидев эти две головки рядом, вдруг впервые увидел он и то, как были они похожи. Даже волосы у них завивались кольцами в одних и тех же местах.

По дороге с пристани слезы Тани высохли, и она с Вовкой Гамзиным уже затеяли за спиной Грекова веселую возню. Только тем и мог успокоить себя Греков, что за время, проведенное летом у отца, Алеша и загорел, и щеки у него округлились. Когда пароход уже отошел от пристани, он еще долго махал с палубы рукой, а голова его в соломенной шляпе свешивалась через борт, как подсолнух.

И вскоре, кроме удочек, которые в последний момент забыл на террасе Алеша, ничего уже не напоминало о нем в доме. Правда, первое время Таня еще произносила его имя за столом, вспоминая, что он сказал и что сделал, и допытывалась у отца, когда он опять приедет, но потом перестала. Может быть, бессознательно почувствовала, как за столом воцарялось при этом молчание.

И никто не смог бы сказать, что жизнь хоть сколько-нибудь изменилась у них в доме. Таня слышала, что так же, как и всегда, папа называет маму Валей, а мама его Васей. Так же по вечерам Таня с матерью не спешили садиться за стол, не дождавшись отца. И как всегда, заслышав шаги отца на террасе, Таня бежала ему навстречу и, торжествующе втаскивая его за рукав в комнату, оповещала:

– Вот и папа!

Вода, разливаясь по степи и достигая новых отметок, уже и в самом деле, как заявил на очередной диспетчерке Автономов, начинала мочить бетонщикам пятки. На серой бетонной шубе, которой одевали склон плотины, зияли понизу квадраты неукрытого песка. Еще и не весь лес выкорчевали в пойме.