Генри закатил глаза, словно моля богов о пощаде:

– Считай, тебе страшно повезло, что ты никогда ее не встречала. Твоя мать совсем другая – такая английская, такая милая… Я очень люблю Клодин, – сказал он, глядя в сторону, и потому не увидел, как Аманда вздрогнула. – Она напоминает мне гобой, на котором играют Баха, но ее maman… – Он отхлебнул из чашки еще глоток. – Извини за вторжение. – В его тоне не слышалось ни цинизма, ни скрытого намека. Он действительно был благодарен. – Я действительно благодарен, – добавил он.

– Всегда пожалуйста, – тихо ответила она.

Между ними повисла небольшая осторожная пауза.

– Могу я спросить, как ты?

– Можешь.

Он улыбнулся ей – так, что ее желудок упал куда-то в пятки. Она любила его, любила, любила – и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его так сильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка.

– Ну, и как ты? – спросил он снова.

Она открыла рот, чтобы ответить «у меня все прекрасно», но вместо этого из нее вдруг вывалилось:

– В последнее время реву, не переставая.

И, как ни удивительно, это было правдой. Она никогда не считала себя плаксой, но в последнее время… Да, разве что в последнее время. Ревела в беседах с отцом, ревела от малейших сантиментов по телику, ревела перед дверью лифта, когда тот закрывался прямо у нее перед носом. Все, что Аманду бесило, странным образом заставляло ее реветь еще больше.

– У тебя депрессия? – уточнил Генри не без нотки участия.

– Только если это слово означает перманентную злобу.

– Я думаю, тебе подошло бы название «амандеска».

Он задрал одну бровь – так, что, наверно, только француз обратил бы на это внимание, но по-прежнему дружелюбно. Этот спад напряжения в их отношениях явно был чем-то новым. Генри приезжал достаточно часто, чтобы Джей-Пи не забывал, как выглядит папа, но в первые пару лет после развода их общение больше напоминало обмен ядерными секретами между агентами двух враждующих государств, причем с ее стороны враждебности проявлялось, что и говорить, куда больше. Со временем, впрочем, постоянно злиться на него стало чересчур утомительно. Напряженная манера речи сменилась отрывисто-лаконичной, затем вежливой, а там и почти дружелюбной, что, кстати, оказалось труднее всего, ведь если она может оставаться с ним такой спокойной, значит, между ними больше ничего не искрит, не так ли? А ведь вся эта ярость, по крайней мере, говорила о страсти. От этой мысли Аманда нахмурилась, но Генри понял это по-своему.

– Прости меня, – сказал он, возвращая чашку на стол. – Я не хочу давать тебе повода кричать на меня.

– По-твоему, это все, что я делала? Кричала на тебя?

– Крика было много.

– Много. За что?

Он ухмыльнулся:

– И вот мы снова почти там же. Но прошу тебя, я здесь не затем, чтоб ругаться. Я приехал повидаться с сыном – и буду счастлив, если смогу это сделать в мирной обстановке. Договорились?

Аманда ничего не ответила, просто всосала последние капли остывшего чая со дна чашки, глядя при этом на него. Вот он перед ней – раздражающе загорелый, солено-перченые волосы подстрижены до линии роста, с каждым годом все выше. Отчего он, впрочем, выглядел еще сексуальней – в своей футболке «французского» покроя и с волосами на груди, едва заметно – так по-французски – выбивавшимися из-под воротничка.

– Если ты все время ревешь, это плохо, – сказал он, чуть склонившись на диване в ее сторону. – И для тебя самой. И для Жана-Пьера, если его мать постоянно грустит.

Аманда ненадолго задумалась:

– Я бы не сказала, что плачу от грусти. Скорее уж от злости.

– На самом деле разница невелика.

Он все еще был рядом, как и его запах – медового мыла, на которое он всю жизнь западал, сигарет, которых явно накурился по дороге сюда от метро, да и просто запах Генри – тот неповторимый дух, какой есть у каждого, соблазнительный или отталкивающий.

Соблазнительный. Или отталкивающий. Или соблазнительный.

Да будь он проклят.

Она подняла руку и коснулась его щеки. Кончики пальцев слегка уколола щетина.

– Аманда, – произнес Генри.

Он не отодвинулся, когда она приблизилась, не отшатнулся, когда она, не спрашивая, вторглась в его мир, и не отвернулся, когда она коснулась его губ своими.

Но затем все-таки отстранился:

– Это плохая идея.

– Твоя Клодин в двадцати пяти милях под водой! – выдохнула Аманда, все еще прижимаясь к нему, плохо соображая, что делает, и лишь стараясь сдержать подступившие слезы. – А мы с тобой слишком хорошо знаем друг друга. Можно послать к чертям все условности, которых терпеть не можем ни ты, ни я…

Он взял ее руку и поцеловал:

– Мы не должны.

– Но ты ведь думаешь об этом?

Улыбнувшись, он указал игривым жестом на свои брюки, которые натянулись в паху настолько туго, что сомнений в его физической заинтересованности не оставалось.

– И все-таки мы не должны, – сказал он. – Нам нельзя.

Она выждала еще немного, позволяя ему сдаться (именно «сдаться», о чем она и просила его – даже не затем, чтобы проверить его на прочность, а просто потому, что сама нуждалась в этом куда сильнее – так сильно, что если бы она падала со скалы в пропасть, то желала бы ему не спасать ее, а падать с нею, и только если бы они выжили – ну, тогда, так и быть, поимели бы еще по гребаной чашечке этого гребаного кофе), а потом откинулась на спинку дивана, улыбаясь как можно непринужденнее, словно только что позволила себе маленькую шалость, ничего серьезного, взрослые ведь тоже шалят по-своему, не правда ли, и не о чем тут сожалеть.

Ей пришлось закусить губу, чтоб не разреветься. Снова.

– Я люблю тебя, Аманда, – сказал Генри, – и, как бы ты ни возражала, знаю, что это взаимно. Но теперь у меня есть Клодин, и она способна любить так, что ей это стоит куда меньше, чем тебе.

– Не принимай близко к сердцу, – сказала Аманда, злясь из-за мрачности своего голоса и зная, что, как бы она ни старалась, чтобы он звучал жизнерадостно, ей все равно не поверят. – Подумаешь, похулиганили немножко в субботу вечером. – Она шмыгнула носом, отвела от него взгляд и отхлебнула из пустой чашки. – Чего от скуки не сделаешь!

Генри пристально посмотрел на нее. Аманда знала, что он борется с собой, пытаясь, с одной стороны, выглядеть благородно – есть у него эта склонность к помпезности, – но также стараясь остаться деликатным и не заставить ее смутиться, насколько это возможно. А поскольку это невозможно, оставалось только ждать, когда он это поймет.

– Я пойду, – сказал он наконец, вставая, но не отходя от нее.