Их притяжение неожиданно оказалось очень сильным: он стоит, она сидит, и мысли обоих – о непреходящей напряженности в его штанах.

Оба вздохнули.

– Merde[13], – прошептал Генри и стянул через голову футболку.

Позже, когда все было кончено, сидя на краешке дивана – в одних лишь трусах, теперь наизнанку, и с сигаретой в руке, – он указал на дверь в детскую:

– Я скучаю по нему. Вспоминаю каждый день.

– Я знаю, – только и выдавила Аманда.

Она не плакала, когда он ушел, не злилась и не тосковала. Просто смотрела, как на вечерне-субботнем телеэкране празднично одетые люди проживают свои праздничные жизни. И лишь когда пришла пора выключить всю эту дребедень и пойти к черту спать, вот тогда она и расплакалась.

Воскресенье пришлось убить на хлопоты по хозяйству: неделю не мытая посуда (к стыду, пришлось это признать), еще дольше не стиранное белье (это признать было еще стыднее, Джей-Пи бегал в одних и тех же джинсах уже третий день), плюс небольшой перерыв, чтобы покормить уток в соседнем пруду, что Джей-Пи согласился делать только в костюме Супермена с фальшивой мускулатурой.

– Утки, утки, утки! – закричал он, швыряя целой булкой в гуся.

– Кидай каждый раз понемногу, солнышко, – сказала она, наклоняясь, чтобы показать ему как.

Он смотрел на ее руки, почти задыхаясь от ненависти к хлебу.

– Мне! – сказал он. – Мне, мне, мне!

Она дала ему кусочки хлеба, и он швырнул их в гуся – все сразу.

– Утка!

Ей повезло, она знала это – и повторяла это про себя с раздражающим упорством. Она нашла няньку неподалеку от дома, которую может себе позволить, которую Джей-Пи, похоже, любит и на которую уходят почти все деньги, которые присылает на ребенка Генри. Ее мать может забирать его от этой няньки в конце дня, если у Аманды случаются переработки, и сидеть с ним, пока она не заедет к ней по дороге домой. Да и Джордж просто счастлив побыть с внуком в те редкие дни, когда это требуется.

И только посмотрите на него. Боже мой, только посмотрите. Иногда она любит его так сильно, что съела бы заживо. Положила бы между ломтиками этого засохшего утячьего хлеба и схрумкала вместе с косточками, как ведьма из сказки. Вокруг его губ застыли пятна от сока, он не боится ничего на свете, кроме лопающихся воздушных шариков, а его французский куда лучше его же английского. Она любит его так сильно, что взорвала бы к чертовой матери эту планету, если бы кто-нибудь осмелился его обидеть…

– Ладно, – прошептала она про себя, чувствуя, как к глазам опять подступают слезы. – Все хорошо.

Наклонившись, она поцеловала его в затылок. Он немного пованивал, ибо ванна сегодня планировалась позднее, но по-прежнему оставался собой на все сто.

– Мама? – спросил он и протянул ладошки, требуя еще хлеба.

Она сглотнула проклятые слезы (да что это с ней?).

– Держи, щёчкин ты мой. – Она протянула ему очередную булку. – Хотя на самом деле это не утка.

Пораженный, он уставился на гуся:

– А кто?

– Это гусь… Точнее, гусыня.

– Как гусыня Сюзи?

– Точно. Мы же читали про нее, я забыла.

– А почему она не белая?

– На свете живет много всяких гусынь, и все они разные.

– А почему гусыня, а не гусь?

– Если дяденька, то гусь. Если тетенька – гусыня.

– А если дяденька – лось? Значит, тетенька – лосыня?

– Я думаю, эта гусыня из Канады.

– Лосыня из Канады… – пробубнил Джей-Пи. – Что такое Канада?

– Это такая большая страна. Рядом с Америкой.

– А что там делают?

– Рубят деревья, завтракают и ходят в туалет.

Эта новость сразила Джея-Пи наповал.

– А это тоже гусыня?

Она посмотрела, куда он показывал. По пруду шагала вброд большая белая птица на длинных ногах. Перья на голове у нее были красными, а шея пригибалась к воде между ног – так, словно птица на кого-то охотилась.

– Не знаю, – призналась Аманда. – Может, аист?

И тут ее осенило…

Да нет, не может быть. Ведь Джорджу это приснилось, верно? Не могло же это случиться на самом деле. Да и сам Джордж не называл птицу аистом. «Журавушка» – вот как он ее называл. Но разве в Англии водятся журавли? Вряд ли. В любом случае, такой птицы ей видеть еще не приходилось. Такой огромной – и такой…

Джей-Пи кашлянул, и птица обернулась на шум. Ярко-золотистые глаза – безумные, как у всех птиц, – на секунду пересеклись взглядом с Амандой и снова уставились на воду.

Аманде почудилось, будто ее осуждают. Впрочем, в последнее время ей это чудилось постоянно.

– А папа придет покормить с нами уток?

– Нет, малыш. Папа уехал обратно во Францию.

– К своей Клодин, – сказал Джей-Пи, гордый своими познаниями.

– Точно, – кивнула Аманда. – К своей Клодин.

Джей-Пи посмотрел на гусыню, которую кормил. Та склевала последние крошки хлеба и теперь вытягивала шею, требуя еще – одновременно и робко, и нахально. Джей-Пи стоял перед нею руки в боки, поигрывая фальшивыми мускулами Супермена.

– Гусь… – сказал он вдруг. – Я – не гусь, мама.

– Нет, сынок, ты не гусь.

– Иногда я утка, мам, – пояснил он. – Но я никогда не гусь. Вообще ни разу!

– Почему ты так уверен?

– Потому что, если бы я был гусь, я бы знал, как меня зовут. Но если я гусь и не знаю, как меня зовут, значит, я не гусь, а утка.

– Ты – Джей-Пи.

– Я – Жан-Пьер.

– И это тоже, да.

Он сунул ей в руку свою липкую ладошку. (Почему? С чего бы она стала липкой, если не держала ничего, кроме хлеба? Или маленькие мальчики сами испускают липкую слизь, как улитки?) Аманда снова уставилась то ли на аиста, то ли на журавля и не отрывала от птицы взгляда, пока та не исчезла за кроной плакучей ивы, по-прежнему выискивая, чем бы поживиться в воде.

– Разве у рыб в это время года не гибернация? – спросила она и тут же закатила глаза, осознав, как глупо это прозвучало.

Ее все чаще посещала пугающая мысль о том, что она может превратиться в одну из тех матерей-одиночек, которые разговаривают в электричках со своими детьми так громко и отчетливо, словно просят, чтобы кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, поговорил с ними о чем угодно, кроме чертовых «вихляшек Завро».

– Что такое гибернация? – спросил Джей-Пи.

– Долгая спячка. В нее впадают, чтобы спать всю зиму.