убеждения в спорах, но и чтут память о прошлом своего города, ведут благоговейный отсчет столетий его исторической жизни. Таким образом, «москвофильство» здесь – не столько повод для прямой полемики (как это было у К. С. Аксакова), сколько одна из непреложных особенностей московского жизненного уклада.

В. С. Филимонов[235] упоминает о юбилее древней столицы в третьей песне своей поэмы «Москва», впервые изданной в 1845 году:

Царства русского основа.

Щит родной своей земле,

Вот наш Кремль семивековый

С русской думой на челе!..[236]

Как и в цикле М. А. Дмитриева, в поэме В. С. Филимонова семисотлетие Москвы – лишь один из пунктов пространного перечня характеристик московской жизни. В первой и второй песнях изображена до- и послепожарная Москва:

Визиты, балы да пиры,

Качели, горы, бег, цыганы,

Слоны, медведи, обезьяны,

Огни потешные, воздушные шары,

То садки, травли, лотереи ‹…›

Что день, то новые затеи[237].

Грибоедовская стилистика в изображении «грибоедовской» же Москвы различима в поэме В. С. Филимонова невооруженным глазом, вплоть до прямых реминисценций:

Порой с углом на короля

То Кузьку ставил, то Маврушу,

И на живую часто душу

Выменивал борзого кобеля[238].

Однако, в отличие от грибоедовской комедии, поэма Филимонова сугубо описательна, в ней нет и намека на какую бы то ни было сюжетную интригу. По сути дела, перед нами – еще один вариант дмитриевского «собрания небольших картинок Москвы», в котором московские мнения (в том числе и прославление семисотлетия города) даны просто через запятую, лишены установки на полемику.

* * *

Мы видели, что бытовавший риторический канон изображения Москвы в юбилейные годы мог трансформироваться либо в прямые полемические инвективы, либо в бытописательные «характеристики» московской жизни. При всех отличиях в разработке городской темы в Москве и Петербурге, нельзя не заметить родство только что описанных явлений с тем, что происходило в 1840-е годы на брегах Невы. Бытописательная изобразительность и полемика о благопристойных традициях и устоях – непременные слагаемые литературных отношений двух школ: «натуральной»[239] (круг «Современника») и, по Белинскому, «реторической»[240] (круг «Северной пчелы»). Однако петербургская «городская» литература обладала еще одним важным свойством. Оба полемизировавших друг с другом лагеря критиков, прозаиков и издателей воспринимали словесность прежде всего «функционально». Беллетристика должна непосредственно воздействовать на жизнь: вскрывать «язвы» общественного устройства либо давать примеры для образцового поведения, воспитывать общественную «благонамеренность». Так описание города в контексте петербургского культурного быта переставало быть сугубо литературным событием, вторгалось в жизнь за пределами узкого круга почитателей изящной словесности. Наблюдалось ли что-либо подобное в юбилейной Москве? Если ответить на этот вопрос утвердительно, то родство разработки городской темы в обеих столицах станет еще более очевидным.

Действительно, в понимании многих литераторов-москвичей предъюбилейные толки о непреходящем значении для России древней столицы (равно как и – подспудные, а иногда и явные сетования по поводу современного принижения роли Москвы в государственной жизни) – имели вполне ясный подтекст. Именно в дни юбилея литературное событие должно было выйти за рамки словесности, состояться в жизни, обозначить собою новую эпоху возвышения Москвы. Так, накануне юбилейных торжеств 26 декабря 1846 года С. П. Шевырев пишет Погодину: «1-го января будут праздновать церковно семисотлетие Москвы. В Чудове Митрополит скажет слово. ‹…› На площади или в Соборе прочтут рескрипт Государя, которого содержание ещё не известно. Говорят о новых правах городу. Стало правительство признает мысль и начинает. Теперь следовало бы городу, Университету, литературе»[241]. Как известно, ожидания эти не оправдались, никаких официальных распоряжений и указов в честь юбилея издано не было. Любопытно, однако, что и в торжественной молитве, совершенной по случаю юбилея московским митрополитом Филаретом, присутствуют «мессианские» интонации, свидетельствующие о надеждах на крупные перемены. Мистический, сакральный смысл придается самой юбилейной дате, которая призвана обозначить грань двух эпох: «Ты, в древнем законе Твоем, в пределе седмицы дней и седмицы седмиц, праздники Твоя, в память благодеяний Твоих поставил еси; и исполнение (т. е. завершение. – Д. Б.) седмицы лет и седмицы седмилетий, во обновление памяти судеб Твоих, летом освящения венчал еси ‹…› Царствующий град сей не месяца токмо и лета начало пред собою ныне зрит, и не седмицы дней токмо и лет исчисляет, но седмь протекших над ним веков»[242]. После состоявшегося довольно скудного торжества среди московских ревнителей первопрестольной старины воцарилось разочарование. В самый день празднования Дмитриев писал Погодину: «Вот вам и торжество семисотлетия, Михаил Петрович! А? Каково? ‹…› Мы, в воображении нашем, чего не ожидали, чего не придумывали к этому торжеству? Вспомните, что вы предлагали, за год и за два в Москвитянине: и историю Москвы, и проч., и проч.; а сделалось очень просто; да еще этим и вперед всем патриотам рот заткнули: теперь уж нельзя ничего ни пожелать ни предполагать: торжество было все кончено!»[243]. Так исчерпал себя «юбилейный московский текст» образца 1847 года.

«История новейшей русской поэзии» как проблема истории литературы[244]

1. Сконструированное в 1930-е годы понятие «советская литература» породило сложности для построения истории развития национальных литератур, бытовавших на территории бывшего СССР, в том числе для русской, украинской и др. Так, в объем понятия «советская литература» входили только те произведения, написанные по-русски, которое были опубликованы в подцензурной «открытой» печати. Все тексты, имевшие отношение к неподцензурной печати 1950–1980-х годов, циркулировавшие в эти же десятилетия в рукописях либо изданные за рубежом, оказывались вне официальной истории литературы. На этой почве возникли две параллельных (совпадающих лишь частично) истории русской литературы 1930–1980-х годов: у каждой из них отдельный пантеон классиков, жанровый диапазон, алгоритм взаимосвязей с зарубежными литературами и т. д.

2. Во второй половине 1980-х годов, в пору появления в обиходе критиков понятия «возвращенная литература», были опубликованы практически все значительные произведения, ранее не имевшие шансов появиться в подцензурной печати – от «Реквиема» А. Ахматовой до романов Саши Соколова. Обширный массив публикаций в эти и последующие годы был посвящен также литературе советского самиздата. Однако «возвращение» ранее запретных текстов не привело к формированию единой и согласованной в соответствии с общей логикой «истории русской литературы советского периода»[245]. Можно говорить о трех (частично пересекающихся вариантах сосуществования ранее несводимых друг к другу «официальной» и «неофициальной» истории литературы.

3.1. Раздельное, параллельное их существование в обиходе разных критиков, при этом раздельность бытования не означает бесконфликтности, но – наоборот – вскрывает многочисленные синдромы