Я много работал, но проведя в Питсбурге около года, осознал, что размениваю свой талант по мелочам. У меня было много озарений, я вел работу сразу по нескольким направлениям, но я за этот год не сделал никакого мало-мальски существенного вклада в электротехнику, не создал ничего значительного. И даже свою машину не доработал до конца! Причин такое непродуктивности было две. Во-первых – поведение сотрудников Вестингауза, которые всячески мешали мне работать, саботировали мои распоряжения и игнорировали мои советы. Во-вторых, мне мешал работать Вестингауз. Он приходил ко мне когда ему вздумается, и я не мог ничего с этим поделать. Босса невозможно выставить за дверь. Кроме того, Вестингауз часто приглашал меня на обеды и ужины как у себя дома, так и в других местах. Я был чем-то вроде достопримечательности, которой он хвастался перед окружающими. Отказываться от приглашений мне было невозможно, поскольку это означало бы немедленную порчу отношений с Вестингаузом. Он был невероятно обидчивым человеком. Светский обед или ужин обычно растягивался на три-четыре часа. Я возвращался к себе с головной болью, и мне требовалось дополнительно некоторое время для того, чтобы сосредоточиться на работе. Если брать в расчет чистое время работы, то можно сказать, что в том году я работал всего три с половиной месяца.

Оценив ситуацию, я понял, что оставаться в Питсбурге нельзя, и сообщил о своем решении Вестингаузу. Причины я сообщил ему в весьма смягченном виде, отчего они выглядели невнятными. Вестингауз подумал, что на самом деле я хочу выторговать у него более выгодные условия, используя отъезд как повод, и предложил мне должность управляющего[88] с годовым окладом в 24 000 долларов. Я отказался и объяснил, что не шантажирую его своим отъездом, а на самом деле намерен вернуться в Нью-Йорк. Антал ушел вместе со мной, но его Вестингауз не удерживал.

Я ехал из Питсбурга в Нью-Йорк с таким чувством, будто возвращался домой из тюрьмы. Можно сказать, что инженеры Вестингауза добились своего – им удалось меня выжить, пусть и не сразу. Я решил, что впредь стану работать в одиночку или же с немногочисленными помощниками, которых буду выбирать сам. Но о работе в больших коллективах или работе со случайными людьми впредь и речи быть не может, потому что для работы мне необходимы уединение и спокойствие. Этого правилу я следую до сих пор. Мои недруги говорят о «скверном неуживчивом характере Теслы», не желая вникать в истинные причины моего поведения. В редкие часы отдыха я люблю бывать на людях.

В 1889 году в Париже состоялась Всемирная выставка[89], на которой мне непременно нужно было побывать. Ожидалось, что отдел электричества станет самым популярным – и эти ожидания полностью оправдались.

Теперь у меня были деньги, и я мог позволить себе билет в одноместной каюте первого класса, чтобы плыть со всеми привычными мне удобствами. Во время плавания я собирался работать, поэтому багаж у меня был не просто большим, а огромным. В первый же день я превратил свою каюту в подобие плавучей лаборатории, на которую приходили смотреть капитан и другие офицеры. Больше всего их заинтересовали приспособления, которые я придумал для того, чтобы фиксировать предметы на месте, не давая им возможности двигаться во время качки.

Я плыл с наилучшим комфортом, который только можно было вообразить, но никакого удовольствия от плавания не получил, потому что буквально с первых же минут плавания на меня нахлынули воспоминания о прошлом плавании со всеми его лишениями. Нахлынули и не отпускали меня на протяжении всего плавания. Отправляясь на обед, я вспоминал, как сидел на палубе и пытался заглушить голод, делая глубокие вдохи и выдохи. Сидя в просторной удобной каюте, я вспоминал свою прежнюю каюту – тесную и душную. По ночам мне казалось, будто меня кусают клопы. Впоследствии профессор Холл[90] объяснил мне, что впечатления от тяжелого первого плавания засели в моей памяти так глубоко, что вызвали неосознанную неприязнь к плаванию. Именно поэтому, не испытывая никаких лишений, я тем не менее вспоминал лишения первого плавания. Я не могу объяснить так, как делал это Холл, но смысл его объяснений сводился к тому, что я написал.

Мне очень хотелось помочь кому-то из бедных пассажиров, как во время моего прошлого плавания помог мне капитан. Но напрасно приглядывался я к пассажирам третьего класса. Среди них не было ни бедных, ни голодных. Бедные и голодные плыли из Европы в Америку, а не наоборот.

В Париже воспоминания создавали совершенно иное настроение. Я вспоминал себя прежнего, сравнивал с нынешним и радовался тому, что я, несмотря на все препятствия, получил известность и заработал изрядно денег. Я был человеком, который твердо стоит на ногах, и это не могло меня не радовать. Особенно если вспомнить о том, что всего два с небольшим года назад я был землекопом. Мозоли с моих рук к тому времени сошли еще не полностью. Я с любопытством исследователя наблюдал за тем, как они становятся все меньше и меньше. Если на пароходе я плыл в угнетенном настроении, то по Парижу ходил радостный и счастливый. Я посетил все памятные мне места, переборов только искушение побывать в Континентальной компании Эдисона. Встретив одного из бывших коллег на выставке, я узнал, что месье Реверди в 1887 году внезапно оставил директорский пост и уехал на золотые прииски в Южную Африку.

О выставке я не раз уже писал и рассказывал, поэтому повторяться не буду. Скажу, что выставка оправдала мои ожидания. Огорчило меня лишь то, что я не смог познакомиться и побеседовать с русским ученым Павлом Яблочковым[91], о котором узнал еще во время учебы в Граце. Я очень плодотворно провел время и сказал себе, что плыл через океан не зря. Именно на выставке в моей голове окончательно сложилась схема генератора переменного тока большой частоты.

В Париже я встретился со своим дядей владыкой Николаем. Вместе с ним я отправился домой, чтобы встретиться с родными. Встреча с матерью получилась одновременно и радостной (столько времени прошло!) и грустной. Я смотрел на ее морщинистое лицо и думал о том, увидимся ли мы снова. Мать, видимо, думала о том же, потому что плакала не переставая. Хочу привести один очень любопытный случай, которому невозможно дать объяснение. «Одно время мне снилось, что ты бедствуешь, – сказала мне мать. – Ты лишился дома и работы, спал, где придется, ел, что придется, таскал мешки и махал лопатой. Несколько месяцев мне снилось такое, и я просыпалась в слезах. А потом прошло, как отрезало». Я уточнил даты и оказалось, что эти сны пришлись на период моих лишений. Мать перестала их видеть примерно в то время, когда Обадия Браун познакомил меня со своим братом Альфредом. Я бы не поверил, если бы мне рассказали о чем-то подобном. Никто, кроме Антала Сигети, обоих Браунов и Чарльза Пека не знал, что я работал землекопом. Ни с кем из них моя мать не была знакома, разве что заочно, по моим рассказам, с Анталом. Я рассказал матери правду, я вообще рассказал ей всю правду о своих мытарствах. Теперь уже можно было сделать это, потому что все плохое было позади.