«Люди верят тому, кто громче кричит», – говорил мой отец. Вестингауз заявлял, что он против применения переменного тока для смертной казни и отказывался продавать генераторы в тюрьмы. Вестингауз объяснял, что при конструкции машин и линий переменного тока соблюдаются меры безопасности, но Эдисон поднял грандиозный шум, и люди больше верили ему, а не Вестингаузу.

Приведу один пример того, как ловко и подло «жонглировал» словами Эдисон. Однажды, разозленный Вестингауз спросил у осаждавших его репортеров, можно ли винить изобретателя топора или производителей топоров за то, что по принципу топора работает гильотина? Эдисон тут же переврал эти слова. Он стал говорить, что хотя переменный ток убивает, но он ненадежен (то есть – ненадежны машины переменного тока), и Вестингауз, зная о недостатках производимого им оборудования, советует американцам использовать для смертной казни гильотину.

Страсти вокруг переменного тока бурлили сильные, но страсти – дело временное, особенно в Соединенных Штатах. Здесь каждый день случается новая сенсация. О старых никто не вспоминает. Соединенными Штатами правит доллар, сухой расчет, а сухой расчет показывал, что переменный ток выгоднее постоянного. Стремясь поскорее одержать победу над Эдисоном, Вестингауз снизил цену своих машин, которые и без того из-за своей простоты были дешевле эдисоновских. Эдисон понял, что он проигрывает и пошел на крайние меры. Он решил убить меня. Эдисон постоянно удивлял меня, демонстрируя на своем примере, что подлости и низости нет предела. Так же как нет предела благородству.

Оговорю сразу, что при жизни Эдисона я никогда не выдвигал против него обвинения в попытке убийства, потому что у меня не было веских доказательств. Был всего лишь рассказ человека, который хотел меня убить. При отсутствии доказательств Эдисон, разумеется, не признал бы свою вину и в свою очередь обвинил бы меня в клевете. Сейчас я решил рассказать об этом не для того, чтобы бросить еще один камень в покойника, а потому что этот случай произошел в моей жизни, и я не считаю нужным умалчивать о нем в своих воспоминаниях.

По возвращении из Европы я работал больше обычного и, для того чтобы хорошо отдохнуть, по воскресеньям предпринимал длительные прогулки. Выходил после обеда из своей лаборатории, неторопливым шагом шел до Центрального парка, гулял там и так же пешком возвращался домой. В то время я любил гулять в Центральном парке. Мне там очень хорошо думалось, несмотря на присутствие людей. Я старался выбирать для прогулок глухие уголки или, скорее, относительно глухие. По настроению я мог присесть на скамейку, для того чтобы почитать газету.

В последнее воскресенье сентября 1890 года (это было 28-е число), гуляя по уединенной аллее, я вдруг ощутил внезапное и непреодолимое желание присесть. Словно чьи-то тяжелые руки надавили мне на плечи. Я присел и в этот момент услышал звук, который поначалу принял за громкий хруст обломившейся ветки. Потом послышались чьи-то быстро стихающие шаги – кто-то торопливо уходил прочь. Мною овладела тревога. Когда я встал, то увидел в стволе клена примерно на уровне моих глаз небольшое углубление. Даже мне, человеку мало знакомому с оружием, стало ясно, что в дерево попала пуля. Пуля эта предназначалась мне. Если бы я не присел, то был бы убит. Звук, который я принял за хруст ветки, на самом деле оказался выстрелом. Я быстрым шагом направился туда, где было много народа, а на выходе из парка сел в кэб и поехал в отель, вместо того чтобы идти пешком.

Элементарный анализ ситуации выводил на Эдисона. Кроме него никто не питал ко мне зла и никому кроме него я не стоял поперек дороги. Вестингауз был в Нью-Йорке и на следующее утро мы встретились с ним, для того чтобы обсудить произошедшее. Он согласился со мной относительно Эдисона и отнесся ко всему гораздо серьезнее, нежели я. Я думал на время отказаться от прогулок и собирался обзавестись револьвером. Толк от револьвера вряд ли был, но его наличие придавало бы мне уверенности. Вестингауз обратился в детективное агентство Пинкертона. Ко мне приставили охрану из двух агентов, которые меня ужасно раздражали. Агенты сменялись, но все агенты были бесцеремонными, шумными, а от некоторых вдобавок на милю разило чесноком. Кроме этого, Вестингауз нанял детектива, который за полторы недели нашел того, кто в меня стрелял. Им оказался некий 30-летний ирландец, у которого прежде были нелады с законом. Я его не видел и знаю о нем и его признании только со слов Вестингауза. Но у меня нет причин не доверять Вестингаузу. Под уговор о том, что дело не дойдет до полиции, ирландец рассказал Вестингаузу, что Эдисон пообещал ему заплатить за меня двести долларов и дал двадцать долларов задатка. Мою голову, голову человека, патенты которого стоили больше миллиона, оценили в каких-то двести долларов. Обращаться в полицию не имело смысла, поскольку перед законом мой несостоявшийся убийца отказался бы от своего признания. Доказательств против него не было. Поэтому Вестингауз решил сам поговорить с Эдисоном. Разговор состоялся, но подробностей его я не знаю. Вестингауз сказал только, что Эдисон еще больший мерзавец, чем кажется, и что я могу больше ничего не опасаться. На следующий день я избавился от охраны, чему был ужасно рад. Пожалуй, не меньше, чем тому, что остался в живых. Могу предположить, что Вестингауз пригрозил Эдисону принять такие же меры против него, если он предпримет вторую попытку. Характер у Вестингауза был суровый, и краем уха я слышал, что свои проблемы он решал разными способами, в том числе и такими, которые выходили за рамки закона.

С тех пор у меня появилась нервная привычка совершать на улице внезапные прыжки, когда меня вдруг охватывает тревога. Всякий раз я говорю себе: «Видишь, что ничего не случилось? Не надо бояться». Но в следующий раз снова отпрыгиваю в сторону. То, что окружающие считают одним из доказательств моей эксцентричности, на самом деле – нервное расстройство, возникшее по вине Эдисона. Расстройство преследует меня до сих пор. Сейчас я уже стар и не могу прыгать, поэтому только втягиваю голову в плечи и немного пригибаюсь.

Я часто думаю о том, чего мы трое – я, Вестингауз и Эдисон – могли бы достичь, если бы не воевали, а сотрудничали. Мой ум, организационные способности Вестингауза и энергичность Эдисона вместе дали бы замечательные результаты. В этом я уверен.

1 июля 1891 года в канун моего 35-летия я стал гражданином Соединенных Штатов и начал приучать себя к мысли о том, что теперь моя родина здесь. Надо к ней привыкать. Дело в том, что я никак не мог здесь освоиться, и это сильно меня раздражало. Такой человек, как я, чувствует себя хорошо и спокойно только в привычной обстановке. Я прожил в Соединенных Штатах 7 лет, но я все время сравнивал здешнюю жизнь с европейской, находил отличия и часто думал: «а в вот в Европе лучше». Пора было прекращать это. Кроме того, мне было нужно усвоить американские манеры и привычки, пренебрегая которыми я на людях выглядел странно. Об этом мне не раз говорил Вестингауз. Когда ты не такой как все, трудно находить общий язык с окружающими. Вестингауз часто приглашал меня на переговоры, а по их окончании выговаривал мне за то, что я веду себя «чудно», не внушаю почтения и что меня можно принять за ненормального. Во многом он был прав. Мы были деловыми партнерами, и я не должен был его подводить.