— Его устроит любое правительство, которое не станет покушаться на его часть добычи. Политики! Их всех нужно поставить к стенке и расстрелять. Каждого из них, неважно, к какой партии он принадлежит. Будьте спокойны, Стоян Протич не будет назначен премьер-министром, во всяком случае, пока мое слово еще кое-что значит. Он войдет в кабинет, чтобы успокоить радикалов. Все остальные — это либералы во главе с Йованом Авакумовичем.

— Почему именно Авакумович?

— А почему бы и нет? Кто-то же должен занять этот пост. У него есть опыт работы в правительстве. Кроме того, его жена всякий раз отклоняла приглашение во дворец. Она всегда говорит, что не желает делать реверанс перед шлюхой.

— Считаете это достаточным, чтобы стать женой премьер-министра?

— Она хороша так же, как и любая другая. Упрямая жена может иной раз, конечно, быть в тягость, но в данном случае она будет на своем месте. — Апис бросил насмешливый взгляд на Анку. — Тут Вам следовало бы поучиться. Вы всегда слишком спешили поцеловать Драге руку, потому Вашему мужу и не быть премьер-министром.

— Я не могла себе позволить не целовать эту руку, — сказала она, бросив взгляд на Мику. — Эта рука оплачивала карточные долги моего мужа.

Чтобы избежать возможной слежки полицейских ищеек за домом — с такой вероятностью нужно было считаться, — Наумович выпустил Аписа через заднюю дверь.

В последние месяцы дворец охватила почти болезненная волна недоверия и подозрительности, от которой никто — от короля до поваренка на кухне — не укрылся; наиболее верные подданные возмущались, менее лояльные возмущались еще больше. Слежка за каждым, в том числе и за теми, кто производил слежку, стала обыденным делом. О поварах, слугах и гофдамах думали, будто они переодетые русские и австрийские или даже французские и английские агенты, друг доносил на друга, жена на мужа. В обветшалом Старом Конаке, где монарх, будучи слишком высокого мнения о себе, не желал самостоятельно и на лошадь сесть, игра в королевский двор и обращение к Драге Машиной «Ваше Величество» даже для Наумовича потеряли всякую прелесть. Во фланирующих по Теразии молодых, звенящих шпорами офицерах с ухарски заломленными фуражками он видел тех ангелов-мстителей, которым Господь поручил возвестить Содом о предстоящей гибели. Страх перед этим оправдывал — во всяком случае, в его глазах — то рвение, с которым Мика пошел навстречу их не совсем искренним предложениям участвовать в заговоре. Да и жена подталкивала его к этому. Анка, не проявлявшая до этого ни малейшего интереса к политике, оказалась вдруг ярой русофилкой и фанатичной сторонницей партии Петра Карагеоргиевича.

Несмотря на многолетнее супружество, она была для него во многом такой же чужой, как и в первый день; стоило бы, наверное, узнать ее ближе, но на это никогда не хватало времени. Когда эта чужая, которую он втайне побаивался, ценил и даже где-то любил, пришла к тому же выводу, что и он, — а именно что наступило время покинуть тонущий корабль Обреновича, — он стал считать себя не предателем, но мужем, который идет в ногу с историческим развитием. Однако то, что он узнал о связи Анки с Аписом, меняло всю картину. Мика продался за деньги, она же — за плотское наслаждение. Для него она не была теперь ни провидицей, ни предсказательницей, а только изменницей, женщиной, которая пыталась использовать обманутого супруга в угоду любовнику.

— Как долго это тянется между тобой и Аписом? — спросил он после того, как Димитриевич ушел.

— Что тянется?

— Он и раньше тут бывал?

— Разумеется. Позавчера вечером. Ты сам впускал его в дом. Или ты был настолько пьян, что ничего не помнишь?

— Я имею в виду, в мое отсутствие.

Анка повернулась и стала подниматься по лестнице.

— Вымойся, — сказала она через плечо. — Ты ужасно выглядишь. Прими ванну. Денщик истопил печь, вода должна быть уже горячей.

— Я тебя кое о чем спросил.

Она была уже почти наверху.

— Пошел к черту, — пробормотала она не оборачиваясь.

Через мгновение Анка исчезла, и стук ее сандалий умолк на персидском ковре.

Мика тяжело вздохнул и отправился в ванную. Ему хотелось побриться и смыть пот и грязь своих ночных похождений.

Милица Петронович, дежурная фрейлина королевы, с головой погрузилась в чтение немецкого романа Das Schloß am Meer,[29]когда, рывком открыв дверь, ворвался капитан Никодим Луньевица.

— Какого черта ей опять от нас нужно? — спросил он, не здороваясь. — Мы же были здесь вчера вечером, все вместе, и расстались добрыми друзьями.

Девушка встала и сделала книксен. Хотя Никодим не был официально признан наследником престола, но каждый при дворе знал, что королева желала, чтобы с ним обращались именно как с таковым.

— Я точно не знаю, — ответила она. — Ее величество была сильно рассержена, когда посылала за Вами и Вашим братом. Если Вы подумаете, то, наверное, вспомните, что Вы успели еще натворить после того, как ушли отсюда.

Молодые люди были примерно одного возраста, и между ними царили товарищеские отношения. Неброская внешность и острый язычок спасали Милицу от притязаний Никодима, которыми он досаждал всем более или менее привлекательным представительницам слабого пола из окружения своей сестры.

— Я ни зеркало в «Сербской короне» не разбивал, ни бутылкой по голове капитана не бил. Это все мой братец. Но ей знать необязательно. Мне она, может, и простит, а ему ни за что.

— Вам действительно следует радоваться, что Вы ее любимый брат, — сказала Милица, с иронией подмигнув ему.

Он нахмурился и задумчиво произнес:

— Ну, в этом я совсем не уверен.

В этот момент мимо окна пролетела большая черная птица, видимо ворона, и ее тень скользнула по миловидному лицу капитана. Непонятно почему, но эта картина врезалась в память Милицы.

— Узнайте лучше, что она хочет. Она не любит ждать. Пройдите в салон.

Чтобы пройти в салон, он должен был пересечь Сербский зал, устланный коврами ручной работы, с развешенными на стенах портретами предыдущих Обреновичей. Упрямым взглядом быка смотрел с портрета в золотой тяжелой раме дед Драги, торговец зерном Луньевица. Его портрет располагался между изображениями двух других покойных князей из рода Обреновичей.

Как обычно в это время, около полудюжины женщин сидели на низких креслах, обитых тканью с вышивкой в крестьянском стиле, ожидая приема у королевы. Увидев капитана, они встали и приветствовали его, каждая на свой лад: одна, полная, одетая по парижской моде, сделала придворный реверанс, другие — низкие поклоны, а пожилая женщина, с целой коллекцией платков на голове, ухитрилась поцеловать ему руку.

Обыкновенно такие знаки внимания льстили ему, так как он хорошо помнил то время, когда, кроме лепешек из кукурузы и бобов, никакой другой еды в доме не было, а в школу он ходил босиком. Там его постоянно дразнили, — он был для всех маленький Луньевица, младший сын известного в городе пьяницы, и из него, Никодима, не могло выйти ничего другого, как только подобие отца. И позже, когда у него были уже и обувь и, по крайней мере раз в день, горячий обед, шутки над ним не прекращались, так как каждый знал, что внезапное благополучие семья Луньевицей обрела исключительно благодаря занятиям проституцией своей сестры.