Жертвы, разумеется, бывали очень оскорблены. Множество народных венецианских песен повествует о бедах, причиненных злостными слухами и «лживыми языками». Некоторые из жертв склонялись к тому, чтобы просить Божественного заступничества. К примеру, некий венецианец, чтобы избежать «злобных толков», собирался пожертвовать картину «Мадонна в экстазе», если его жена родит в положенное время. Когда государственный секретарь Пьетро Антонио Гратароль понял, что осмеян в одной из пьес Карло Гоцци, то попытался запретить ее или подвергнуть цензуре, но безуспешно. Тогда он бежал в Падую без разрешения венецианских властей и был в конце концов заочно приговорен к смерти. Но и самое страшное наказание не перевешивало страха перед сплетнями и насмешками. Гратароль не мог вынести злорадных пересудов.

Сплетни принимались как свидетельство в суде. Они не оглашались в зале заседаний и, как правило, считались прерогативой женщин и слуг. Но продавцов фруктов, уличных торговцев и гондольеров тоже вызывали в суд, они давали показания на основании того, что видели или слышали. Свидетельства показывают, что «весь двор был там» или что «если один это сказал, то и все говорят». Самые интимные тайны брака были известны всей общине, которая не отказывалась встать на сторону того или другого из супругов в любом супружеском конфликте. Для соседей в подобных ситуациях было совершенно естественным войти в дом или толпиться в дверях. Венецианская идея «общего блага» обретала здесь наглядность.

Комедии Карло Гольдони дают прекрасное изображение необычной социальной жизни. Люди приходят в дом, оттуда переходят в другой. Двери и окна постоянно открыты. Таверны и лавочки находятся рядом, поэтому разговор, начавшийся в гостиной, без помехи может быть продолжен в гостинице. campo или campiello (уменьшительное от campo) представляют собой одно большое домашнее пространство. Забавно, что в Венеции общественные дела сохранялись в строжайшей тайне, в то время как частные дела практически сразу становились известны публике. В этом смысле сплетни могли в какой-то мере служить компенсацией.

Соседи и домочадцы приходили в суд, чтобы свидетельствовать под присягой. Считалось, что их свидетельства станут общественным достоянием. Поэтому люди следили друг за другом днем и ночью. Они изучали друг друга. Это облегчалось тем, что все знали друг друга в лицо. В опере, как правило, все бинокли были направлены в зрительный зал, а не на сцену. Хотя в каком-то смысле сидящих в зале тоже можно считать участниками спектакля. Венецианцы до сих пор отличаются пристрастием к сплетням. Чужих людей в привычной обстановке непременно замечают и, если нужно, сообщают о них в полицию. Телефонные линии здесь без конца заняты.

Венеция была консервативным обществом. Она чтила традиции. Она благоговела перед властью. Город всегда пребывал в поисках своих исторических начал, следовательно, почитал начала. Он преклонялся перед прошлым. Уважение к обычаям касалось всех уровней и всех аспектов венецианской культуры. Обычай выражал унаследованную волю и инстинкт народа. Обычай был воплощением общины. Существовала стереотипная фраза, сопровождавшая принятие установлений: новый закон следует «самым старинным обычаям» города. Других обоснований не требовалось. Это была некая разновидность успокаивания. К тому же считалось, что обычай превыше закона. Опыт в Венеции всегда был важнее теории. В этом городе никогда не случалось революций.

В социальной жизни людей господствовал обычай. Проявить невнимание к костюму при посещении церкви или при приеме гостей означало подвергнуться критике. Среди всех страхов венецианцев самым большим была боязнь публичного бесчестья. Именно поэтому венецианцы часто бывали чрезмерны в публичной щедрости и при этом скромны до нищеты в собственном доме.

Художники Венеции использовали узкий иконографический диапазон. Архитектура города известна традиционализмом. Вид домов, больших и маленьких, оставался неизменным в течение веков. Если дома разрушались, их строили снова на том же месте по тем же принципам и из тех же материалов, остатки старого здания использовались при постройке нового. Основания их всегда можно было использовать заново, окаменевшее дерево не гниет и не горит.

В предписаниях строителям содержится неизменное требование – построить это здание заново в соответствии с его первоначальными размерами, не делая стену выше, чем существовавшая ранее, реконструировать дом там, где он стоял прежде. Возможно, это была боязнь текучести, изменчивости – боязнь воды. Казанова говорил, что аристократы Венеции трепещут при одной мысли о нововведениях. Сама власть это консервативная сила. Венецианский историк XVI века Паоло Парута отмечал, что государства сохраняются благодаря продолжению традиций, на которых были основаны. Изменения пагубны.

Даже в сфере коммерческой деятельности, в чем город был наиболее опытен, существовала явная антипатия к переменам. Часто говорилось, что венецианцы изобрели искусство двойной бухгалтерии, на самом деле эта техника была придумана в Генуе. Генуэзцы первыми стали чеканить золотые монеты, первыми ввели договоры страхования и изготовили первые морские карты, Венеция, как правило, отставала лет на пятьдесят или больше. Она заимствовала у других. Она не создавала ab novo. Она боялась нововведений, не верила им. Только военная интервенция Наполеона положила конец системе, просуществовавшей пять столетий без значительных перемен. До 1797 года Венеция была единственным примером средневекового города-государства. Ведь она была островом.

Венецианцы были помешаны на своей истории. Они составили самый большой корпус хроник в итальянском мире. С XIV века накопилось более тысячи подобных текстов. Дневники Марино Санудо, излагающие в подробностях самые незначительные или скучные события конца XV и начала XVI века, занимают пятьдесят восемь томов in folio. В них рассказывается, в частности, как в возрасте восьми лет он составлял список картин во Дворце дожей. Он, подобно другим хронистам, был захвачен жизнью города – его законами, церемониями, торговлей, обычаями, договорами – и полагал, что все это чрезвычайно важно и интересно. Возможно, это узкий взгляд, но он понятен. Устами Санудо говорит Дух дворца. Он мог истинно быть собой, действуя как медиум Венеции.

За хронистами последовали историки. К середине XV века были написаны тома с такими названиями, как De origine et gestis Venetorum (О происхождении (начале) и деяниях венецианцев). «Происхождение» (начало) здесь не менее важно, чем «деяния». Начало служит объяснением деяний. В 1515 году Андреа Навагеро был назначен официальным историком Венеции, на этой должности от него ожидали прославления «неизменности и непобедимой доблести» города. Это и был момент создания мифа о Венеции. Идея государственного историографа сама по себе интересна, она подразумевает, что эта задача не может быть предоставлена свободному исследователю. Что же касается официальных биографов, их искусство состоит как в умении что-либо обнаружить, так и в умении скрыть.

К сожалению, Навагеро не вполне преуспел в осуществлении поставленных перед ним задач и в завещании велел сжечь свои заметки и бумаги. Возможно, он обнаружил слишком многое. За ним последовала череда государственных историографов, которые, как художники XVI века, соединяли на своих сюжетно-тематических картинах сиюминутные подробности с общим прославлением священной истории Венеции. Они всегда видоизменяли миф, приспосабливая его к существующим обстоятельствам. Они описывали и предписывали, искренне убежденные в том, что предоставляют практический путеводитель управления тем, кто придет после них. Все должно было быть объяснено и понято в терминах исторического идеала. Историографы были убеждены, что составить схему истории – значит, открыть ее очевидную судьбу. Ключ – в традиции. В городе, который постоянно волнует вопрос собственного выживания среди моря, сама продолжительность существования считалась достойной прославления.