— Да… нет, наверное, не очень хорошо себя чувствую, — говорю я.

— Ты что, заболела, Ода? — спрашивает Эрленд, смотрит на меня и передразнивает папино озабоченное выражение лица.

— Не-е-ет, меня просто немного тошнит, — отвечаю я слабым голосом, и тут кажется, я вот-вот разревусь, не знаю почему.

— Эй, Щепка, — говорит папа, наполовину приподнимается из-за стола и прикладывает руку мне ко лбу. — У тебя нет температуры?

— Не знаю, — шепчу я и чувствую, что в горле у меня застрял огромный комок.

Папа все еще трогает мой лоб, а Эрленд таращится на меня огромными глазами.

— У Оды что, температура? — спрашивает она. — Она что, заболела, папа?

— Кажется, немного теплый лоб, Щепка, — говорит папа. — Может, полежишь немного на диване в гостиной?

— Да, — шепчу я.

Я встаю из-за стола с такой сгорбленной спиной и согнувшись иду в гостиную. Папа идет за мной, идет рядом, и обнимает меня, и говорит: «Ну-у-у Щепочка…», и Эрленд тоже подходит и идет рядом с другой стороны, тоже обнимает меня и говорит: «Мы будем о тебе заботиться, Ода, правда, папа?» — и папа говорит, что конечно. И все так странно, потому что теперь я действительно чувствую себя больной, по-настоящему! Я ложусь на диван, папа кладет мне под голову две подушки, а Эрленд расправляет на мне плед. Папа гладит меня по лбу и улыбается, как может улыбаться только папа. И Эрленд тоже подходит и гладит меня по лбу. А я пытаюсь улыбнуться им в ответ, но у меня не очень получается.

— Просто полежи немного, — говорит папа. — Может, поешь потом десерт? У нас будет мороженое с арахисом и цветными конфетками.

— Да-а-а-а! Мороженое с арахисом и цветными конфетками, Ода! — кричит Эрленд.

— Не знаю, — шепчу я слабо и чувствую, что действительно не знаю, смогу ли я есть мороженое с арахисом и цветными конфетками попозже… Наверное, я на самом деле, НА САМОМ деле заболела…

Папа стоит у дивана, смотрит на меня какое-то время, и взгляд у него добрый и обеспокоенный. «Бедненькая», — говорит он, а потом они с Эрлендом возвращаются к обеду. А я чувствую себя по-настоящему бедненькой. И мне очень-очень себя жалко.

Я лежу на диване под пледом и слышу, как болтают папа с Эрлендом, обедая на кухне. Эрленд говорит с набитым ртом о «Петере Снизу», и что он так классно играет в обезьян на дереве, и т. д., и т. п., а папа говорит «ну да», «вот как» и «как интересно».

Я вдруг вспоминаю, что Бильяна сказала «мальчики», а не «мальчик», когда разговаривала со мной перед Зеленым домом. И что детский голос кричал: «Убери Филиппа!» изнутри дома. Наверное, этот Филипп — малыш из песочницы, а Петер Снизу (как Эрленд называет мальчика с Обезьяньего дерева) и был тот, кто кричал: «Убери Филиппа!» То есть в Зеленый дом въехало ДВА мальчика. Петер и Филипп. Скоро их будет трое, считая малыша в животе Бильяны. Я лежу на диване и чувствую, что улыбаюсь. Я довольна своей прекрасной детективной работой. (Не напрасно мы с Хелле годами играли в шпионов и детективов на Платформе!)

Но тут я снова вспоминаю парня в лесу. Кто он? И откуда? И почему он так вдруг оказался в лесу? Эх, была бы Хелле дома, я бы ей все рассказала. Я достаю мобильник из кармана и пишу сообщение: «ВНИМАНИЕ! Встретила СТРАННОГО парня в лесу, он…» — но удаляю сообщение и убираю мобильник обратно. Ведь что я могу рассказать Хелле? Что была одна в лесу и представляла, что дерево — это Стиан, ее брат, и говорила с «деревом-Стианом» и ЦЕЛОВАЛАСЬ С НИМ?! Нет. Этого просто НЕЛЬЗЯ рассказывать. Никому. Даже Хелле, моей самой лучшей подруге. Потому что это слишком стыдно. (Я чувствую, как снова краснею от одной мысли.) Я никогда раньше не видела этого парня в Большом лесу. Никогда в жизни. И вдруг я думаю: что, если это было такое разовое происшествие и я его больше никогда не увижу! Так же может быть! Может, он просто заблудился в лесу, а потом снова нашел дорогу домой. А дом у него на другой стороне склона, может, даже на другой стороне фьорда, ДАЛЕКО-ДАЛЕКО отсюда.

— Как дела, Ода-Щепка, чуть получше? — говорит папа, и я поднимаю взгляд.

Передо мной стоят папа и Эрленд, вид у них добрый и вопрошающий.

— Да, — говорю я, потому что чувствую себя немного лучше.

Папа ставит поднос с мороженым, блюдца, ложки, чашки и чайник на столик в гостиной передо мной. Эрленд держит в одной руке плошку, полную цветных конфеток, и плошку с арахисом в другой.

— Хватит тебя на мороженое? — спрашивает папа.

— Да, наверно, — отвечаю я и сажусь на диване, чтобы им тоже хватило места, но я все еще кутаюсь в плед, чтобы они понимали, что я еще НЕ СОВСЕМ поправилась.

Папа и Эрленд включают телевизор, папа кладет мороженое во все блюдца, а Эрленд сыплет МАССУ конфет себе в мороженое.

— Хватит, Эрле, — говорит папа, забирает у нее плошку с конфетами и протягивает мне.

Потом он наливает чай мне и себе в чашки. В чашке у Эрленда уже налит сок. (Она не любит чай, но любит все равно пить сок из чашки, как будто тоже пьет чай.) И по телевизору начинается фильм.

— Да-а-а-а-а-а-а! Пиваты Кавибского мовя! — кричит Эрленд с набитым ртом и сильно дрыгает ногами — как всегда, когда она страшно рада.

И у нас получается отличный вечер пятницы, мы вместе — папа, Эрле и я, у нас мороженое и чай и «Пираты Карибского моря». И весь остаток вечера у меня получается не думать о том, что случилось в лесу.

Пока не звонит мама, когда я собираюсь ложиться. Сначала она говорит с папой, потом со мной. Папа протягивает мне телефон.

— Привет, Одадоченькамоя, — говорит мама, и тут я начинаю реветь!

Понятия не имею, почему я — реву, и я не реву в голос, только немного, только слезы текут… потому что я вдруг замечаю, что очень, очень, очень скучаю по маме.

— Привет, — говорю я в трубку и всхлипываю.

— Ну-у-у-у-у, малы-ы-ышка, — говорит мама самым лучшим на свете маминым голосом. — Ты не совсем здорова?