Березы, облака, караси — но мне бы хотелось воссоздать, словно в ящике с песком для занятий по тактике, наше подразделение имперской трудовой службы, выстроенные в каре бараки, защищающий их лесок, мачту для подъема флага, окопы и нужник поодаль от учебного барака, сделать это хотя бы потому, что за год до меня, до Винтера, Юргена Купки и Банземера, среди того же самого каре в рабочей одежде и сапогах ходил Великий Мальке, оставивший там — в прямом смысле слова — память о себе: меж зарослей дрока и шумящих карликовых сосен стоял дощатый нужник без крыши, напротив сиденья в сосновой доске были вырезаны два слога его фамилии без имени, а под ними на безупречной латыни — только буквы без округлостей, почти руническим шрифтом — начало его любимой секвенции: Stabat Mater dolorosa. Ее автор, францисканский монах Якопоне да Тоди мог бы возликовать; меня же Мальке преследовал на протяжении всей трудовой службы. Ибо даже когда я облегчался, а подо мной росла кишащая червями куча экскрементов, оставляемых моими сверстниками, ты не давал покоя моим глазам: тщательно вырезанный текст, громко и неустанно повторяемый, напоминал мне о Мальке и Деве Марии, что бы я ни пытался насвистывать, дабы отвлечься от них.

Уверен, это не было шуткой. Мальке вообще не умел шутить. Хотя иногда пытался. Все, что он ни делал, о чем ни говорил, чего ни касался, приобретало серьезность, значительность, монументальность; так получилось и с руническим шрифтом, вырезанным на сосновой доске нужника имперской трудовой службы в местности между Оше и Реецем, называемой Тухель-Норд. Сентенции относительно пищеварения, анатомия в огрубленном и описательном виде — текст Мальке забивал все эти более или менее остроумные скабрезности, вырезанные или нарисованные, которыми сверху донизу были испещрены дощатые стены нужника и оградка вокруг него.

На ту пору — благодаря цитате, которую Мальке воспроизвел так точно и в таком укромном месте, — я постепенно едва не вернулся к религии, а ведь если бы это случилось, мне не пришлось бы сейчас, испытывая угрызения совести, заниматься низкооплачиваемой социальной работой в Кольпинговом доме, усматривать в Назарете начатки раннего коммунизма, а в украинских колхозах — проявление позднего христианства, не пришлось бы долгими ночами обсуждать с отцом Альбаном, насколько богохульство способно заменить молитву; наконец, освободившись, я смог бы обрести веру, неважно во что, хотя бы в воскрешение плоти; но я вырубил топором кусок доски с любимой секвенцией Мальке, а позднее, когда получил наряд на кухню, превратил эту доску в щепу, уничтожив и твою фамилию.

Традиционный мотив многих легенд о неистребимой отметине, жутковатый, морализаторский и трансцедентный; новая, голая, свежеоструганная доска была красноречивее, чем вырезанная надпись. Но видимо, твое свидетельство размножилось щепками, потому что по нашему подразделению между кухней, караулкой и каптеркой — особенно воскресными днями, когда от скуки мухи дохли, — начали курсировать невероятные истории. Вечная, с небольшими вариациями, песня о рядовом работнике имперской трудовой службы, который год назад оттрубил свой срок в подразделении Тухель-Норд и который творил невероятные вещи. С тех пор остались два водителя грузовиков, повар и каптер, которым удалось избежать перевода в другие места, и все они твердили примерно одно и то же, не слишком противореча друг другу: «Ну и вид у него был, когда он сюда прибыл. Волосы вот досюда. Пришлось для начала отправить его к парикмахеру. Только краше он от этого не сделался, больно уж был лопоухий, а кадык, доложу я вам, вот это кадык! А еще — нет, однажды… или, например… но самое интересное: повез я, как положено каптеру, всех новобранцев в Тухель на санобработку. Встали они под душ, я смотрю и глазам не верю; еще раз взглянул и говорю себе: только не завидуй; член у него — настоящий дрын, в стоячем положении будет сантиметров… даже больше… во всяком случае, обрабатывал он по-всякому своим дрыном жену оберфельдмайстера, ядреную бабенку лет сорока; этого оберфельдмайстера, чудика, потом во Францию перевели; так вот, чудик вызвал парня к себе домой, в поселок для начальства, строить крольчатник. Мальке — так звали парня — поначалу отказывался, но не дерзил, а спокойно возражал, даже ссылался на устав. Начальник решил нагнать на него страху, отправил на два дня чистить сортир. Я парня после работы из шланга поливал, потому что его в общую умывалку не пускали; наконец он сдался, взял инструменты, дощечки от ящиков, отправился на дело. Только он там не крольчатник мастерил, а бабенку трахал. Потом она его еще на неделю для садовых работ затребовала. Мальке каждое утро топал к ней, а к вечерней поверке возвращался. Крольчатника как не было, так и не появилось; тут начальник, видно, смекнул, что к чему. Уж не знаю, застал ли он их, когда парень жену на кухонный стол завалил или когда они на перине, как папа с мамой, кувыркались — наверное, дара речи лишился, когда дрын увидал; здесь, в подразделении, об этом ни слова сказано не было, но Мальке стали то и дело посылать в командировки за разными запчастями, в Оливу или Оксхёфт, лишь бы избавиться от этого коня с яйцами. Видать, жена начальника сильно к нему присохла. В канцелярии говорят, они до сих пор письма друг дружке шлют. Может, дело и впрямь куда серьезней, чем на первый взгляд кажется. Кто их разберет? Кстати, этот Мальке — тут уж я сам свидетелем был — однажды самолично обнаружил под Гросс-Бислау партизанский оружейный схрон. Тоже случай из ряда вон. Вроде обыкновенный пруд, таких кругом полно. У нас не то учения на местности, не то боевая операция; лежим себе с полчаса на бережке, а Мальке все на пруд поглядывает и вдруг говорит: что-то тут не так. Наш унтер-фельдмайстер — забыл, как его звали — только ухмыльнулся, но разрешение дал. Мальке мигом все с себя скинул и полез в пруд. Три раза нырял, а на четвертый нашел в бурой жиже, всего в полуметре под водой, подход к бункеру, самому современному, с гидравлическим погрузочным устройством: мы набрали там оружия на четыре полных грузовика; пришлось начальнику выносить Мальке благодарность перед всем строем. Говорят, даже к награде его представил, несмотря на историю со своей супругой. Представление послали следом, когда Мальке забрали в армию. Он хотел в танковые войска, если его туда взяли».

Поначалу я воздерживался от участия в подобных разговорах. Винтер, Юрген Купка и Банземер тоже помалкивали, если речь заходила о Мальке. Но иногда за едой или когда мы шли на учения за пределы нашего подразделения и проходили в поселке для начальства мимо второго дома слева, где до сих пор не было крольчатника, вся наша четверка переглядывалась. А увидев на лужайке, среди едва колышущейся зеленой травы, изготовившуюся к прыжку кошку, мы обменивались понимающими взглядами, что безмолвно сплачивало нас, хотя Винтер, Купка и особенно Банземер были мне довольно безразличны.

Примерно за месяц до увольнения — нас постоянно поднимали по тревоге, но ни одного партизана мы не поймали и потерь не понесли, — то есть в ту пору, когда мы сутками спали не раздеваясь, прошел слушок. Каптер, который некогда выдавал Мальке обмундирование и возил его на санобработку, принес из канцелярии весть: «Во-первых, опять есть письмецо от Мальке для жены бывшего начальника. Оно будет переправлено во Францию. Во-вторых, на Мальке поступил запрос с самого верху. Сейчас готовится ответ. В-третьих, я всегда говорил: он на многое горазд. Но за такой короткий срок! Раньше ему без офицерского звания ничего бы не светило, как бы горло у него ни чесалось. А теперь всем чинам дают. Наверное, он будет самым молодым. Как представлю его себе с орденом на шее…»