но они согласились, и в положенное время приехала за Фролычем машина и повезла его на Казанский вокзал. Как мне потом рассказал Фролыч, там прямо на платформе, к которой должен был подойти казанский поезд, стоял газетный киоск, и его туда очень ловко запихнули, так что никто этого и не заметил.

Этот киоск с трех сторон был стеклянным, а стекла заклеены бумагой, но не до самого прилавка, а немного выше, так что ему всю платформу было очень хорошо видно. Еще в киоске находился милицейский сотрудник, который сразу Фролычу сказал, чтобы он внимательно следил за толпой, которая повалит из поезда, но, заметив Мосгаза, не вздумал орать и махать руками, а спокойно указал бы ему на преступника. Он тогда его в киоске оставит одного, но чтобы он никуда не смел вылезать и не шумел — за ним придут и отвезут домой.

Поезд из Казани пришел вовремя, и сразу же на перроне стало многолюдно: целая толпа вывалила из вагонов и двинулась к выходу с платформы. Но киоск находился как раз у начала платформы, да еще носильщики оставили около него сразу две тележки, поэтому пройти можно было только совсем рядом с киоском и не больше, чем по три человека в ряд, а если большие чемоданы, то и по два.

Фролыч сразу сообразил, что тележки оказались у киоска вовсе не случайно: это их не носильщики, а сыщики туда притащили, чтобы ему было легче разглядеть преступника.

Но эта сыщицкая затея оказалась ненужной, потому что произошла, по словам Фролыча, довольно-таки странная вещь. Он сразу же увидел преступника — вдруг вся заполнившая перрон толпа потеряла цвет и стала как в черно-белом кино, и только один-единственный человек остался как был: с розовым лицом, в сером зимнем пальто и коричневой кроличьей шапке, черных ботинках и с пузатым болотного цвета портфелем из кожезаменителя. Будто бы его специально для Фролыча высветил невидимый прожектор. Фролыч помнил, что орать и махать руками нельзя, поэтому просто ткнул в бок сидящего рядом милиционера, да так сильно, что тот ухнул голосом от неожиданности и весь скривился.

— Который? — спросил он, глядя на Фролыча с неудовольствием.

— С зеленым портфелем, — прошипел тот в ответ. — В сером пальто.

— Сидеть смирно, — приказал милиционер и пулей вылетел из ларька.

Как арестовывали Мосгаза Фролыч не видел, потому что с той стороны окно киоска было заклеено сплошняком. И скорее всего это было сделано очень скрытно и тихо, потому что, когда его выпустили, приезжая толпа уже рассосалась, и нигде не кучковались зеваки, обсуждавшие задержание. Вообще с этой самой минуты Мосгаз исчез для всех, будто бы его никогда и не было. С ним очень быстро — буквально за две недели — разобрались: приговорили к смертной казни и тут же расстреляли. Коротенькая заметка была в газетах — осужден, приговорен, приведен в исполнение.

Просто в то время не было принято рассусоливать в газетах насчет всяких убийц и маньяков, чтобы не волновать население. И наше участие во всей этой истории так и осталось тайной. Это сейчас про двух пацанов, с помощью которых удалось изловить кровавого убийцу, раззвонили бы везде где можно, да и по телевизору бы показывали целыми днями. А тогда был совсем другой порядок. Да и непонятно было в каких газетах про нас писать — «Правда» и «Известия» для этого не годились, для «Комсомолки» мы еще не вышли возрастом, а пугать Пионеров статьей про Мосгаза в «Пионерской правде» было совсем уж негоже.

Но и без награды мы не остались. Вернее, не мы, а Фролыч. Ему была выдана почетная грамота Московского уголовного розыска, да еще бумажка из Министерства внутренних дел, в которой ему объявлялась благодарность за содействие в задержании особо опасного преступника. Ни грамоты, ни бумажки с благодарностью мне увидеть так и не довелось, потому что дядя Петя их у Фролыча тут же отобрал и куда-то спрятал. Он сказал Фролычу, что такие документы никому нельзя показывать, и храниться они должны в надежном месте. Кому про них положено знать, те и так знают, а остальным это вовсе ни к чему.

Сперва Фролычу было передо мной не очень удобно, что он грамоту и благодарность получил, а я — нет, хотя это я, а не он, встречался с Мосгазом лицом к лицу, да и в том дворе, рядом с Уголком Дурова, мы с ним вдвоем были, но я его успокоил и сказал, что переживать тут не надо, потому что если бы не он, то Наум Павлович портрет Мосгаза в жизни бы не нарисовал, да и в киоске на опознании он был один и практически рисковал жизнью. Так что все справедливо. Фролыч очень обрадовался, что я так думаю, он меня обнял как тогда, на лестнице, и сказал, что я — настоящий друг и что он никогда этого не забудет, и всегда будет мне помогать и стоять за меня горой.

Но вот эти его слова, хоть и очень меня обрадовали, однако же, если честно, то мне все равно было здорово завидно, что у него такая грамота есть, а у меня нет, хотя я понимал, что завидовать лучшему и единственному другу нехорошо. Я впервые, пожалуй, испытал к дяде Пете какое-то теплое чувство, потому что он эти документы спрятал, и про них никто не знает, кроме тех, кому положено. Вроде как все по-старому, и мы опять на равных.

Тайну дядя Петя не сохранил, но к тому времени мы уже выросли, и глупая детская зависть меня уже перестала мучить. Когда Фролычу, как и всем советским гражданам, приходилось заполнять множество всяческих анкет и не раз писать автобиографию, он каждый раз вписывал туда, что награжден почетной грамотой МУРа и имеет благодарность от Министерства внутренних дел. Это очень помогало в жизни, несмотря на то, что ему с его происхождением и связями дяди Пети эта помощь не особенно была и нужна.

Еще одну вещь я хочу ко всей этой истории добавить. Впервые и у Фролыча, и у меня возникло странное ощущение, что с нами происходит что-то не очень понятное. Будто бы кто-то невидимый находится неподалеку и как-то влияет на события. Проводить Соболя именно нам поручают, хотя из нашего дома в классе еще шесть человек было. Лицо человека во дворе мы видеть не могли, но видели. Толпа на перроне была разноцветной, а потом — бац! — и стала черно-белой, будто бы специально для того, чтобы Фролыч