самодеятельности Николай Федорович не ушел, а остался в зале разговаривать с Лидией Васильевной, которая много лет назад обучала его русскому языку и литературе. Она была уже старенькой, но всегда оставалась на наших вечерах до самого конца и смотрела, как танцуют. Ей это было интересно.

Мы с Фролычем стояли в углу, когда он толкнул меня локтем и мотнул головой в сторону. Я посмотрел на входную дверь и увидел Джаггу. Он стоял в дверях, а через руку у него было переброшено мое пальто.

Дело в том, что мы с Фролычем сговорились немножко выпить в перерыве между танцами, и он мне дал денег и поручил купить бутылку «Мускатели». Сам он, поскольку был секретарем школьного комитета комсомола, рисковать, что его застукают около винного отдела, понятное дело, не мог, поэтому за бутылкой ходил я. Я ее купил, пронес в школу и оставил во внутреннем кармане пальто. Судя по всему, Джагга, отличавшийся совершенно нечеловеческим чутьем, решил устроить шмон в раздевалке и теперь дожидался, когда нарушитель обнаружит себя.

Это хорошо еще, что бутылка была у меня, а не у Фролыча, потому что его куртка с большим количеством карманов на молнии была всем прекрасно знакома. А мое пальто — мосторговское, серого цвета с воротником из искусственного меха — никак свою принадлежность выдать не могло, поэтому Джагга его и принес в зал.

Понятно было, что произойдет дальше. Он встанет у выхода и будет ждать, пока мимо него не попытается прошмыгнуть несовершеннолетний алкоголик без верхней одежды. Потом будет словесная экзекуция, на следующий день комсомольское собрание, при самом благоприятном исходе вкатят строгача с занесением в личное дело, а уж Джагга проследит, чтобы характеристику дали такую, чтобы даже в ПТУ не взяли, не только что в институт. А самое главное — никто ведь не поверит, что я решил выпить один, а Фролыч тут ни сном ни духом, так что ему придется проявлять бескомпромиссную принципиальность на всех этапах определения моей печальной участи.

— Пошли отсюда, — сказал Фролыч. — Покурим. Мы, похоже, влипли.

Он сказал «мы», но понятно было, что влип один я, потому что Фролыча надо будет со всей силой от этой истории отмазывать — в нем одном вся моя надежда на некатастрофический исход.

Слева от входа в школу росло несколько больших кустов сирени, и даже зимой они обеспечивали вполне надежное укрытие. Мы закурили.

— Что будем делать? — спросил Фролыч. — Есть идея?

Идея была. Надо попросить кого-нибудь из ребят, живущих по соседству со школой, чтобы сгонял домой и принес что угодно из верхней одежды, хоть телогрейку. Тогда Джагга останется с бесхозным пальто на руках. Или еще проще — первый же, кто уйдет с вечера, может переправить свое пальто мне через окно. Потом останется только соврать что-нибудь родителям, но это уже проблема совершенно другого уровня.

Вопрос был только в том, к кому обращаться за помощью, но это, как говорится, был всем вопросам вопрос. Это в нормальной школе при нормальном директоре найти человека, который не сдрейфит, было раз плюнуть. А в нашей, образцово-показательной, даже по совершенно пустяковому поводу уговорить кого-нибудь перейти Джагге дорогу — и думать нечего. Тем более что в случае неудачи такой человек неизбежно становился соучастником со всеми вытекающими тяжелыми последствиями.

Тут Фролыч вдруг вздрогнул, схватился за меня рукой, и у меня перед глазами тут же вспыхнуло белым светом и где-то рядом громко прозвучало «ум-па-ра-рам». И я как будто рывком выскочил из ненадежного сна, который бывает перед самым пробуждением, когда уже вроде что-то видишь и слышишь, но все это как сквозь полупрозрачный занавес из ватного дыма. Я почувствовал, как пахнет зимний воздух, услышал далекие голоса и шорохи, и на небе загорелись невидимые из-за уличных фонарей звезды.

Я понял, что стою на белом камне, и что прямо сейчас должно случиться нечто важное.

На школьное крыльцо неторопливо поднимался Мирон.

В нашей школе он не учился, и вообще мы не сталкивались с ним со времен Штабс-Таракана. Скорее всего, он увидел освещенные окна в зале, понял, что там внутри новогодний вечер и решил забрести на огонек. Скадрить девочку или просто покуражиться. По-видимому, с Джаггой ему встречаться еще не приходилось, иначе он бы нашу школу за версту обходил.

— Сейчас он прямо на Джаггу налетит, — сказал Фролыч. — Тот уже в засаде. Посмотрим, что сейчас будет, ага?

Мирон вошел в школу.

Примерно с минуту все было тихо. Потом дверь с грохотом распахнулась, Мирон вылетел наружу, плюхнулся на крыльцо, покатился по ступенькам и замер внизу, скорчившись. За ним вышел Джагга, удержал спружинившую дверь, аккуратно прикрыл ее за собой и встал на крыльце, глядя на лежащего неподвижно Мирона. Из-за кустов нам был видно, как Джагга медленно сжимает и расжимает кулаки. Несколько раз он громко вздохнул. Похоже было, что он ждет, когда Мирон встанет на ноги, но именно этого Мирон и не торопился делать. Не то он здорово расшибся при падении, не то, испытав на себе железную хватку Джагги, вовсе не стремился возобновить знакомство. Джагга еще постоял, повернулся и исчез за дверью.

Мирон сел и покрутил головой. При падении он ободрал щеку, широкая царапина набухала кровью, а под глазом все более отчетливо угадывался солидных размеров фингал.

Мы выскочили из-за куста.

— Эй, ты живой? — спросил Фролыч, добежав до Мирона. — Подай голос.

Мирон сперва встал на четвереньки, потом поднялся и вдруг заплакал, скрипя зубами и матерясь. Как выяснилось, Джагга перехватил его в вестибюле и велел убираться, а Мирон его послал куда подальше, тогда Джагга скрутил его каким-то невероятным приемом, удержал левой рукой в болевом захвате, а правой схватил за волосы и поволок к двери. Тут Мирон не выдержал и обозвал его «полицаем» и «фашистской мордой». Остальное мы видели.

— Давай быстро с нами, — приказал Фролыч, дослушав сбивчивый рассказ Мирона и хватая его за рукав. — Сейчас пойдем внутрь, и твое дело стонать и помалкивать. Чтоб ни слова — понял меня?

Мирон посмотрел в лицо Фролычу, медленно кивнул, вроде даже как попробовал улыбнуться, потом осторожно потрогал ладонью сперва поврежденную половину лица, а потом ощупал другую щеку. Теперь он весь был перемазан кровью, и видок у него стал тот еще. По команде Фролыча мы схватили Мирона под руки, он тут же обвис и жалобно заскулил.

— Театр заканчивай, — приказал Фролыч. — Страдай молча.

Мирон замолчал.

С ноги на ногу он все же переступал, поэтому тащить его оказалось не так тяжело. Уже в вестибюле я