— Я непременно отмечу бесценную помощь, которую вы столь любезно согласились нам оказать, — произнес Николя. — Можете не сомневаться, господин де Сартин будет извещен о вашем ревностном стремлении служить правосудию.

— Мы не подчиняемся господину де Сартину, сударь. И не забудьте о нашем вознаграждении.

Исполненные собственного достоинства, оба лекаря направились к двери. Стоявший у них на пути Бурдо срочно ретировался в сторону.

— Увы, Бурдо, мы опять топчемся на месте, — вздохнул Николя. — Неужели мы так и не сумеем опознать наш труп?

Он забыл про засунутые им в карман клочок бумаги и металлический кружок.

— Господа, может быть, я могу быть вам полезен?

Изумленные, Николя и инспектор обернулись. Кроткий голос исходил из самого дальнего и темного угла.

— Я в отчаянии, что невольно стал свидетелем вашего расследования, — продолжал голос. — Я пришел сюда задолго до вас и, не желая вас смущать, решил не прерывать процедуру. Впрочем, вы знаете, что я разговорчив не более, чем эти стены.

Незнакомец вышел на освещенное пространство. Это оказался молодой человек, на вид лет двадцати, не более, среднего роста и уже начавший набирать вес. Его красивое полное лицо с открытым взором не старил даже белый, аккуратно причесанный парик. На нем были фрак блошиного цвета с пуговицами из стекляруса, черный камзол, такие же штаны до колен и чулки. Начищенные до блеска башмаки отражали падавшие на них лучи света.

Бурдо приблизился к Николя и прошептал ему на ухо:

— Это Парижский Господин, палач.

— Вы, конечно же, меня знаете, — вновь заговорил молодой человек. — Я Шарль Анри Сансон, палач. Можете не представляться, я давно знаю вас, господин Лe Флош, и вас тоже, инспектор Бурдо.

Николя шагнул вперед и протянул юноше руку. Тот отшатнулся:

— Сударь, для меня большая честь, но это не принято…

— Я настаиваю, сударь.

Они пожали друг другу руки. Николя почувствовал, как рука палача дрогнула в его ладони. Его внезапный порыв объяснялся своеобразным чувством солидарности с молодым человеком, почти ровесником, который, занимаясь страшным ремеслом, так же, как и он сам, состоял на службе короля и правосудия.

— Мне кажется, я могу быть вам полезным, — повторил Сансон. — Так сложилось, что у нас в семье по вполне понятным причинам много времени уделяют изучению человеческого тела. Иногда нам приходится выступать в роли лекарей и даже восстанавливать раздробленные члены. Оказавшись в ужасном положении, стоившем мне нескольких часов тюрьмы и вынудившем моего дядю Жибера, палача в Реймсе, отказаться от своей должности, я на собственном опыте осознал полезность этой науки.

И с печальной улыбкой добавил:

— У людей очень странные представления о палаче. А он всего лишь человек, такой же, как и все остальные. Но в отличие от остальных он, в силу своего ужасного положения, обязан безропотно исполнять свои обязанности и неукоснительно соблюдать продиктованные ему строгие меры.

— О каком ужасном положении вы говорите, сударь? — спросил заинтригованный Николя.

— О том, в котором оказался палач во время казни цареубийцы Дамьена в 1757 году[16].

Перед взором Николя внезапно промелькнула гравюра из детства, изображавшая казнь Картуша.

— А чем эта казнь отличалась от других?

— Увы, сударь, речь шла о человеке, поднявшем руку на священную особу его величества. Он подлежал особой казни, предусмотренной такими случаями. Я вижу, как мы, я и мой дядя, стоим, одетые, согласно обычаю, в костюмы палачей. На нас синие штаны до колен, красные куртки с вышитой виселицей и черной лестницей, на голове алые треуголки, на боку меч. У нас пятнадцать подручных и помощников в передниках из светло-коричневой кожи.

Он умолк, словно ему пришлось извлекать воспоминания из самых дальних уголков памяти.

— Знайте, сударь, Дамьен — да призрит Господь его душу, ему довелось столько выстрадать! — хотел покончить с собой и пытался открутить себе детородные органы. А перед казнью в этом зале его подвергли допросу обычному и допросу с пристрастием. Его требовали назвать сообщников, но совершенно ясно, что у него их не было. Он без устали твердил: «Я не хотел убивать короля, я не убивал его. Я ударил его, но только для того, чтобы Господь коснулся его и напомнил ему о государственных делах, о необходимости установить мир и спокойствие». Даже когда желудок его раздулся от воды, лодыжки раздавили испанским сапогом, а грудь и все члены подвергли пытке раскаленным железом, он повторял одно и то же. И даже когда он больше не мог ни пошевельнуться, ни стоять на ногах.

Слушая завораживающее звучание кроткого голоса, Николя думал о том, что на улице его неприметный обладатель вряд ли привлекает к себе внимание прохожих. В то же время ему казалось, что молодой человек соотносит себя со своим рассказом, ибо дрожащие руки и выступившие на лбу капли пота выдавали его волнение.

— Дамьена доставили на Гревскую площадь и положили на эшафот, где его ожидала казнь, присуждаемая цареубийцам. Его руку, державшую орудие преступления, положили на жаровню с горящей серой. Когда от руки осталась одна обгорелая культя, он вскинул голову и страшно закричал. Затем стали клещами вырывать куски его плоти. В оставшиеся от этой пытки ужасные кровоточащие раны немедленно залили расплавленные свинец, смолу и серу. Господи, как он вопил! На губах у него выступала пена, но даже во время самых нечеловеческих страданий он выкрикивал: «Еще! Еще!» Вспоминая об этом, я вновь вижу его глаза: еще немного, и они выскочат из орбит.

Сансон на мгновение умолк, словно к горлу его подступил комок.

— Не знаю, почему я вам это рассказываю, — с трудом вымолвил он, — я никогда и никому об этом не говорил. Но с вами мы ровесники, а господин Бурдо известен своей честностью и порядочностью.

— Мы ценим ваше доверие, сударь, — сказал Николя.

— Но самое худшее ожидало впереди. Приговоренного привязали к утыканным гвоздями брусьям, сколоченным наподобие креста святого Андрея, а грудь зажали между двумя привязанными к кресту досками, чтобы лошади, привязанные постромками к его рукам и ногам, не смогли разорвать его целиком. Как вы уже догадались, его должны были четвертовать.