у меня не было этой татуировки, как мне кажется, он был бы просто каким-нибудь зубастым мохнатым духом. Я-то до сегодняшнего дня думала, что он вообще никак в мой дар не встроится.

Ну вот тут верю.

— А если Катьке набить на запястье дракона, то у неё и пламя бы вылетало в виде дракона, — продолжила шаманка. — Ну то есть я не на все сто процентов уверена, но предполагаю, что так…

От и до верю. Слова льются быстро, чисто, безо всякого внутреннего напряга. Ни лжи, ни недомолвок в рассказе про свойства татуировки нет. А вот насчёт всего остального как-то мутно получается.

Так…

Ну и что мы имеем в итоге?

А имеем мы подтверждение моей теории о том, что товарищи сингапурцы не слишком хорошие ребятки. Шестакова так прямо и сказала — подобные татуировки набивают себе косоглазые криминальные элементы.

А вот дальше сложно.

Так сложно, что у меня аж мысли путаться начинают.

Связаны ли как-то Гордей Гордеевич и его тесть с триадами, которые убили семью Шестаковой? Возможно. Или нет? Реакция Шамы на «слово» насекомое как бы намекает, что такой расклад вероятен. С другой стороны, может быть, они все себе херачут сколопендр? Может, сороконожка у них, как у французов петух или у нас медведь — какой-то символ, отражающий дух нации?

Возможно.

Однако!

Ещё одним совпадением является то, что те говнюки орудовали в Российской Империи и эти тоже сюда приехали. Короче, блин!

Как только закончится карантин, первым же делом свожу соседа на рыбалку и поподробней узнаю, что, зачем и почему. Если понадобится, надавлю. И на Гордея надавлю, и на тестя его, и на штатного сумоиста-бухгалтера, и вообще на всех-всех-всех. Потому что разобраться в этом нужно срочно. Во-первых, потому что сингапурская мафия под боком мне нахер не нужна, особенно в качестве деловых партнёров.

А, во-вторых, потому что шаманка явно точит на них зуб, но вслух об этом не говорит. Наверняка, подозревает в них тот самый клан, который убил её семью. А это значит, что? А это значит, что кто-то у нас тут слишком деловая колбаса и уже что-то придумала…

Самостоятельная дохрена, ага.

И раз уж Шестакова в четырнадцать лет поехала в Сингапур разбираться, то уж до соседнего дома точно добредёт.

И дальше два варианта. Либо она права и влипнет в неприятности, которые мне потом расхлёбывать. Либо же она не права и натворит дичь просто так, по дурости и импульсивности. И дичь эту… что? Правильно! Тоже расхлёбывать мне.

Что так расхлёбывать, что этак.

Хлёб-хлёб-хлёб.

— Ксюш, — сказал я вслух, не прибегая к конкретике. — Пообещай мне не делать глупостей, ладно?

— Что?

— Просто пообещай.

— Да я же… Василий Иванович, я же… Я же… Я же-ы-ы-ы, — тут Шестакова резко переменилась в лице, вся аж перекосилась, зажмурила глаза, раззявила рот и начала готовиться к смачному, прямо-таки королевскому чиху. — А-ААА-АП-ЧХОЙ-ЛЯ!!!

Я аж невольно щиты врубил.

И не зря!

Шестакова выдала такой фонтан зелёной слизи, как будто у неё был полон рот шпината. И вся эта прелесть прямо сейчас сползала вниз по моему барьеру.

— Ой, — сказала Шестакова и вдруг начала остервенело чесать лицо.

— Ой, — повторил я за ней.

То ли я не заметил, а то ли всё произошло только сейчас, но на лице шаманки выступила сыпь. Частая, крупная и, что самое примечательное — ярко зелёного, блин, цвета. Реакция Степана Викторовича была моментальной:

— Скуу-у-у-уф! — тут же забарабанил Державин в витражное окно между комнатой и балконом.

Другие институтские уже выводили девок из императорского номера.

— Скуф, отойди от неё! Отойди срочно!

* * *

Цветы. Максимально далёкий от банальной охапки роз букет. Готовые решения идут мимо — кто знает, сколько они уже простояли на витрине? Вырвиглазная упоротая упаковка, декоративные бабочки, деревянные божьи коровки и прочие блестяшки могут проследовать туда же. Уж что-что, а хороший букет цветов Тамерлан собрать умел.

Пускай и не своими руками, но под его чутким руководством флористы творили чудеса. На сей раз, например, это был жирный увесистый подсолнух и две белые гортензии в окружении садовых кустовых ромашек.

И ещё!

Вместо конфет извиняться перед Скуфидонской пристало шоколадными яйцами, а в идеале внутри должен попасться игрушечный бегемотик. И он, блин, попадётся! Во всех сразу! Тамерлан завсегда умел определить это на вес. Все Ирины вкусы и предпочтения он знал наизусть. В конце концов, внимательностью к подобным мелочам он и растопил сердце девушки.

Однако сегодня что-то пошло не так.

Яйца сразу же отправились в помойку, а букет… о-хо-хо… Тамерлан десять раз пожалел о своём выборе. Ведь получить по лицу нежными прохладными лепестками — совсем не то же самое, что выхватить шлепок килограммовым подсолнухом. От такого и синяк может остаться.

— Ир!

— Пошёл в жопу, — дверь захлопнулась прямо перед его носом.

Вот ведь…

Тамерлан злился. Тамерлан бесился. Его никак не покидало неприятное чувство, что это вовсе не обычная ссора, а начало конца. Он и раньше был адептом мысли о том, что нельзя «ложиться спать в ссоре»… но не из-за выработки кортизола и плохого сна, а потому что! Потому что нельзя!

Да и вообще, сон тут не при чём! Если выбор стоит между «ссориться» и «не ссориться», то он очевиден!

Мириться, объясняться, договариваться. Как можно скорее.

Так…

Ладно…

Цветы и конфеты — это просто конвертированные в приятные ништяки деньги. В мирное время это было бы расценено со знаком плюс, как приятный знак внимания. Но сейчас время настало не мирное, и выглядят они как попытка купить расположение. Тупой, прямолинейный, лишённый всякого изящества жест. Так себе, короче говоря.

Значит, настало время для других жестов! Смелых, искренних и романтичных. Музыка поругала Иру с Тамерланом, значит, музыка их и помирит.

— Вильгельм Куртович, а в доме есть музыкальные инструменты?

— Отлично, гер Тамерлан! — оживился австриец. — Занятие музыкой — прекрасный способ скрасить скуку! Рад, что вы наконец-то определились с досугом!

Кузьмич хитро улыбнулся.

— Один момент, сейчас всё будет! — сказал он и бодрым сайгаком метнулся на второй этаж, в свою личную комнату.

Обратно камердинер вернулся довольно быстро. Тамерлану сперва показалось, что он тащит на плече то ли копьё, а то ли двуручную дубину.

— Э-э-э…

— Альпийский горн, — на лице Кузьмича блуждала улыбка. — Ах, сколько сладостных воспоминаний о родине с ним связано!