Дюветт встал и принес две крохотные чашечки кофе.

Люси продолжала размышлять вслух:

— Так, будто леворукость спряталась в нем и никогда его не покидала…

— Именно, именно. И вот такие детали больше всего интересовали Еву Лутц. Возможно, леворукость передается по наследству, по сути, это явление генетическое, и при определенных обстоятельствах воспитание, будучи не способно ничего противопоставить генам, сдает позиции. Мне кажется, здесь она искала подтверждения именно этой теории.

Люси покачала головой, глаза ее смотрели в пустоту.

— Но этим нельзя оправдать его преступление. Этим нельзя оправдать убийство.

— Наверное, нет, нельзя. Но мне нужно сказать вам еще кое-что. Во-первых, мадемуазель Лутц непременно хотела увезти отсюда фотографии Царно: ей, дескать, нужны фотографии, чтобы «легче было припомнить» каждого из опрошенных, когда дело дойдет до написания работы. Ну, я отдал ей копии фотографий из досье, сделанных по системе Бертильона: фас и профиль, — к антропометрическим данным доступ не закрыт. А во-вторых, понятия не имею, какое отношение это имеет к леворукости, но я видел, как изменилось поведение Евы Лутц, стоило ей увидеть стену камеры Царно с перевернутым рисунком. Она буквально засыпала меня вопросами о происхождении «фрески»: когда Царно это нарисовал? Зачем? Пытался ли кто-нибудь получить от него объяснения? Казалось, при виде этого рисунка она сильно возбудилась, прямо-таки распалилась.

— И вы не поняли почему?

— Нет… Но понял, что после этого изменилось и ее мнение о Грегори Царно. Увидев рисунок на стене, она стала смотреть на моего пациента, как… как зачарованная…

Люси вздрогнула. Быть зачарованной чудовищем?

— Она уехала, ничего для меня не прояснив, и больше я ее не встречал. А сегодня узнал, что девушка мертва. Все это очень странно.

Люси молча допила кофе, ей никак не удавалось прийти в себя, слишком ее поразило все услышанное. Но здесь больше не о чем говорить, здесь больше нечего делать. Для того чтобы свернуть разговор, она задала несколько дежурных вопросов, поблагодарила Дюветта и вышла из тюрьмы. Рухнув на сиденье машины, она несколько минут вертела в руках небольшой полуавтоматический пистолет, всегда лежавший в бардачке рядом с парой старых шерстяных перчаток и стопкой ни разу не прослушанных дисков. Ей стало легче, когда она взяла в руки пистолет. Тяжесть рукоятки, холодок металла успокаивали ее…

Она приехала сюда за ответами, а уезжает с еще большим количеством вопросов. Что творилось в голове у этой Евы Лутц? А в голове Царно? А в головке Клары, когда к ней наклонился этот почти стокилограммовый гад? Столько неизвестного, столько непонятного, чего, похоже, уже никогда не прояснишь и не поймешь.

Люси положила пистолет на место. Она завела себе оружие, потому что в глубине души всегда надеялась разрядить его в убийцу своей девочки. Проникнуть тем или иным способом в здание суда и выстрелить ему в голову — так, чтобы сразу. Но ей не хватило смелости это сделать. Потому что была ведь еще Жюльетта, и материнский долг предписывал ей неусыпно заботиться о единственной теперь дочери.

Тронувшись с места, Люси глянула в зеркало заднего вида и поняла, что вот-вот расплачется. Она резко затормозила, вынула мобильник и набрала номер Жюльетты, ее телефон всегда находился в школьном ранце. И если та сейчас в классе, не важно. Ей нужно поговорить со своей девочкой, услышать ее голос, убедиться, что все в порядке, пусть даже звонок помешает учительнице вести урок.

К сожалению, она попала на автоответчик. И оставила на нем длинное сообщение, полное любви…

Франк Шарко с непокрытой головой шел под проливным дождем. Ветер усилился, от его ледяных шлепков горели щеки. Комиссар поднял воротник и, сунув руки в карманы, двинулся дальше по кладбищу.

Траурную процессию он обнаружил в конце шестой аллеи. Черные силуэты выстроились в ряд, и единственным признаком того, что это живые люди, была их борьба с зонтами, так и норовившими вырваться или вывернуться наизнанку. Скорее всего, тут приемные родители Грегори Царно, родственники — тетки, дядья. Люди, для которых этот убийца оставался подобием человека. Люди, терзаемые вопросами, на которые они никогда не получат ответов. Вымокшие насквозь могильщики опускали в черную дыру деревянный ящик.

Холод пробирал до костей. Шарко огляделся и заметил застывшую фигуру, — как и он сам, стоявшую в стороне от остальных. Зонтика над ней не было, только длинный плащ с капюшоном, полностью скрывавшим лицо, виден был только кончик носа. Незнакомец или незнакомка явно делал все, чтобы оставаться в мертвой зоне по отношению к могиле Грегори Царно, — видеть все, оставаясь невидимым. Почему?

Комиссара это заинтересовало, и он решил посмотреть, кто это, но так, чтобы застать неизвестного врасплох. Для начала он убедился, что пистолет на месте, потихоньку обогнул могилы и оказался за спиной человека в плаще. Камешки под подошвами башмаков расползались, но благодаря дождю и ветру шаги оставались неслышными.

Подойдя вплотную, Шарко положил руку на плечо наблюдателя, тот рывком обернулся, и Франку почудилось, что земля уходит у него из-под ног.

Несмотря на сумерки, это озябшее, все в струях дождя лицо он узнал мгновенно.

— Люси?

Ей потребовалась доля секунды, чтобы понять, кто перед ней. Но неужели это действительно он? Тот крепкий, импозантный мужчина, с которым она познакомилась больше года назад? Куда делся его цветущий вид, его стать? К кому она обращается — к тени, к призраку или все-таки…

— Франк? Это… это ты?

Люси замолчала: спазм, стиснувший внутренности, не давал говорить, господи боже мой, что с ним? Что его так изменило? Смерть Клары? Их внезапный разрыв? Из какого ада он поднялся сюда? В глубине его глаз, во всем его облике — чувство вины, страдание, каких хватило бы на целый мир. Скулы выступили вперед, черты заострились, лицо, словно высеченное из камня, потемнело. Не раздумывая, повинуясь то ли рефлексу, то ли порыву чувств, она бросилась ему на грудь, прижалась, обхватила руками. Она слышала, как бьется его сердце, ощущала под ладонями бугорки лопаток. Затем она резким движением оторвалась от него, отступила на шаг. Капюшон упал, длинные светлые волосы рассыпались по плечам. Шарко смотрел на нее с нежностью. Она настолько же хороша, насколько безобразен он сам. Ему было больно, ужасно больно. Старая рана открылась.

— Мне не надо было приходить сюда.

Он медленно засунул мокрые руки в карманы, развернулся и пошел по дорожке, благословляя дождь за то, что помогает ему скрыть свою печаль, свои слишком заметные чувства. Ему — человеку, который так редко плакал. Он был уже довольно далеко, когда услышал слово, которого очень ждал и которого так боялся:

— Подожди!

Он остановился, сжал кулаки. Она, не обращая внимания на ливень, догнала его.

— Год назад Царно разлучил нас, а сегодня соединил, пока не знаю зачем. Но думаю, нам надо поговорить. Если ты согласен.