Любил ли я ее в тот день, о котором рассказываю? Любовь. Нет, это была не любовь. Не ненависть и даже не ревность.

Что означают эти старые слова? Чувства? А существовала ли когда-нибудь такая вещь, как чувства? Если да, то у нынешних людей их стало гораздо меньше. Актеры Мерлина могли изобразить пятнадцать стандартных чувств друг к другу, ни единого настоящего чувства не испытывая.

Нет, моим единственным „чувством“ было ощущение внезапного возвращения к жизни. Особое чувство пробуждения, как ночью, когда вдруг зазвонит телефон. И еще всепоглощающее любопытство. Мне требовалось знать. Если Мерлин „познал“ мою жену, мне требовалось познать это его „познание“.

Зачем? Не знаю. Это я тебя спрашиваю. Именно это я и хочу у тебя узнать. Не зная этого, я не смогу понять, почему я сделал то, что сделал. Однако тогда впервые за много лет я точно знал, что делать. Я послал за Элджином.

Элджин вызову удивился и еще больше удивился, увидев меня. Никаких бутылок, никакой выпивки, никакой дремоты, никакого телевизора, никакого расхаживания взад-вперед с руками в карманах, а только спокойствие и внимательность.

— Садись, Элджин.

— Да, сэр.

Мы уселись в сделанные еще рабами кресла. В то лето, насколько я помню, Элджин водил экскурсии, и на нем все еще была его форма гида с гербом Бель-Айла на нагрудном кармане — ливрея, которую никто из домашних слуг никогда не носил, но которая, согласно представлениям моего деда, должна была разом удовлетворять потребность туристов и в профессиональном экскурсоводе, и в лицезрении настоящего южного дворецкого.

Выражение лица Элджина не изменилось. Единственное, в чем выражалось его изумление, так это в том, что он не спускал с меня настороженных глаз, хотя сидел вполоборота, вытягивая шею, словно плохо слышал.

— Элджин, я хочу попросить тебя об одном одолжении.

— Да, сэр.

— Дело несложное. Единственное условие, чтобы ты выполнил просьбу без объяснения ее причины. Согласен?

— Да, сэр, — не моргнув глазом, ответил Элджин. — Даже если это безнравственно или противозаконно. — Легкая улыбка. — Вы же знаете, я проторопюсь сделать все, что бы вы ни попросили.

Элджин учился на последнем курсе Эм-Ай-Ти и считал, что у него есть по крайней мере две причины испытывать ко мне благодарность, хотя я-то едва ли стал бы полагаться только на благодарность — сомнительное, двусмысленное чувство, если оно вообще существует. К тому же я мало что для него сделал — так, мелкие одолжения либерала, абсолютно естественные для дающего, если не для принимающего, в результате которых одному польза, другому моральное удовлетворение, причем и то, и другое совершенно непропорционально затраченным усилиям. В этом одно из достоинств 60-х — можно было сделать сущий пустяк, а казалось, будто своротил гору. Мы купались в ощущении собственной добродетели и в том, что мы принимали за благодарность. Может, поэтому все так быстро и закончилось? Кто в состоянии терпеть в себе чувство благодарности?

Я помог ему получить стипендию, что было очень просто, учитывая, что лучшие университеты облазили все помойки в поисках хоть какого-нибудь цветного, способного читать, не водя пальцем по строчкам, тогда как Элджин лучшим из класса закончил школу и получил премию штата по науке за свою работу, в которой продемонстрировал спин электрона (которого я никогда даже не мог себе представить).

Элджин был умен и хорошо образован. Элджин умел читать и писать лучше большинства белых. И все же. Все же он продолжал изъясняться будто с кашей во рту и говорить „друшлак“ вместо „дуршлаг“, „простынь“ вместо „простыня“ и „протвинь“ вместо „противень“.

Он был стройным, но крепко сложенным юношей с розовато-коричневой кожей, узким сосредоточенным лицом и короткой стрижкой, не африканского, а, скорее, армейского фасона, что делало его похожим на юного республиканца. Впрочем, в последнее время он напускал на себя хмуро-придирчивую манеру держаться, которая меня несколько раздражала, как она раздражает меня в определенного склада ученых, которые не удосуживаются узнать то, чего не знают, а потому свой скепсис направляют на туда, куда следует. Элджин был из таких. Казалось, он в мгновение ока превратился из луизианского пацана, игравшего в шарики под персидской сиренью, в горделивого выпускника Эм-Ай-Ти, одним прыжком преодолев не только весь Юг США, но и историческое время. Хотя, возможно, он понимал, что делает, перемахнув с хлопкового поля к полю квантовому, и сознательно старался не задерживаться посередине.

Впрочем, он и его семья имели еще одну причину испытывать ко мне благодарность, опять-таки несколько надуманную, которую я, с моей фальшиво-либеральной выучкой, в свою очередь старался не замечать. Он считал, что я спас его семью от Ку-клукс-клана. В какой-то мере так оно и было. Клуксеры угрожали его отцу Эллису, его матери, бабушке Сьюллен, которые были нашими верными и до недавнего времени плохо оплачиваемыми слугами, и даже его младшему брату и дедушке, а все из-за того, что в церкви Эллиса (он служил там по совместительству пастором) проводились собрания Конгресса расового равенства. Они притащили и сожгли свой крест, пригрозили сжечь церковь и „посчитаться“ с Бьюэллами. Я действительно встретился с предводителем Клана или „Клиглом“, как у них это называется, и преследования прекратились. Я не проявил рвения поправлять рассказы об этом своем деянии, так что распространился миф о том, как крутой Лэймар явился в логово врага, предложил ему „пойдем-выйдем“ и в доброй старой ковбойско-пистолетной традиции предъявил ультиматум: А ну, слушай сюда, сукин сын! Не знаю, кто из вас досаждает Эллису, но отвечать будешь ты, и если с головы Бьюэллов упадет хоть волос, я тебе жопу отстрелю» и т. д. и т. п. Мне действительно удалось положить конец угрозам, однако сделано это было с учетом всех сложностей Юга и реального положения вещей, которое значительно отличалось от представлений 60-х, когда считалось, что люди бывают либо хорошие, либо плохие. Я отправился повидаться с «Клиглом», которым оказался не кто иной, как Джей Би Дженкинс, большой глуповатый верзила, вместе с которым я играл в полузащите и в школе, и в колледже. Он был настолько же слаб умом, насколько силен в качестве хавбека. Ухитрившись достукаться до того, что его исключили из государственной школы, что было немалым по тем временам достижением, он стал работать на бензоколонке, и не от «Галф Ойл», чьи заправочные станции — как супермаркеты с парикмахерскими, магазинами и кафе, а от «Галф Коуст Ойл», где единственный служитель грустит, как пес в ржавой и помятой бочкоподобной будке бензозаправки. Он был хорошим семьянином, верил в Иисуса Христа, Америку и Южный образ жизни, ненавидел коммунистов и либералов и по всем этим пунктам был не так уж неправ. Так или иначе, но в его душной жестяной каптерке я сказал ему всего лишь вот что: «Послушай, Джей Би, сделай мне одолжение». — «В чем дело, Ланс, дружище?» — «Сам знаешь, в чем. Я хочу, чтобы ты оставил Эллиса и его церковь в покое». — «Черт возьми, Ланс, ты же знаешь не хуже меня, я тут ни при чем, просто эти жидокоммуняки мутят воду и сбивают ниггеров с панталыку».

— «Ты можешь поверить мне на слово, Джей Би?» — «Конечно, ты же знаешь». — «Я тебе клянусь, что там нет ни жидов, ни коммунистов, а Эллис такой же богобоязненный баптист, как и ты, и от него тебе нет никакой угрозы». — «Да, но он нахальный ниггер». — «Пусть так, но он мой ниггер, Джей Би. Он сорок лет работал на нашу семью, и ты это прекрасно знаешь». — «Это верно. Ну ладно, Ланс, ни о чем не волнуйся. Пойдем лучше выпьем». И мы выпили неразбавленного собачьего виски в его раскаленной до сорока с лишним градусов собачьей будке. Пот нимбом брызнул из наших голов во все стороны. И все, дело сделано.