class="p1">После четвертого «облажавшегося» Отар отвел группу на лестницу и велел всем ждать. – «Ничего, отсюда тоже слышно, Ирка орать будет… на весь коридор, клянусь!» – «А зачем на лестницу?» – «А вот придёт сейчас… кто-нибудь из наших, тогда и узнаешь – зачем».

«Из наших» пришла Ирочка Раевская, «первая скрипка», как прозвали её в группе, и она гордилась – первая скрипка в оркестре одна, а все остальные, сколько ни есть – вторые. Ирочка выслушала откорректированную, отредактированную и дополненную «дезу» про группу, которая «давно пишет диктант», поверила безоговорочно – поскольку Отар стоял у дверей один (все остальные ждали на черной лестнице), причём стоял с несчастным видом и стиснув зубы (чтобы не спугнуть удачу и не засмеяться в самый неподходящий момент).

Раевская милостиво улыбнулась Отару, который гостеприимно распахнул перед ней дверь, и вошла в класс. А Отар метнулся к лестнице…

Коршуном летел над ступеньками, крепко стиснув руку Маринэ, чтобы она не упала на такой скорости. Отар волновался зря: Маринэ перебирала ногами так быстро, словно танцевала фламенко. За ними лавиной неслась вся группа, с гиканьем и топотом убегающего от пожара табуна диких мустангов.

Казнь

В пятнадцать ноль-ноль группа тихо вошла в кабинет и уселась за парты, не поднимая глаз. Ирина Львовна молчала. Наступила тяжелая тишина…

– Я не стану спрашивать, кто режиссёр этого безобразного спектакля. Вам не стыдно? Из-за вас группа писала диктант в нечеловеческих условиях! Та-аак, прекратили смеяться! Это не смешно. Темиров и Метревели, я ведь к вам обращаюсь, может быть, соизволите встать?

Маринэ молча встала, вслед за ней поднялся Отар.

– Вот и прекрасно. Будете стоять весь урок и думать о своём поведении, а остальные будут писать диктант… без Метревели. Улыбаетесь? Cмеяться будете, когда поставлю оценки.

Маринэ с Отаром простояли сорок минут, почти весь урок (оба с каменными лицами, иногда переглядывались, иногда улыбались), после чего Ирина Львовна разрешила им сесть. – «Отдохнули? А теперь пишите зачётный диктант, если успеете. У вас пять минут до конца урока».

Они успели. Марина написала оба варианта диктанта (сначала вариант Отара, потом свой) Отар «набацал» две цепочки аккордов (сначала Маринин вариант, потом свой) и нагло, не прячась, подсунул ей тетрадку.

Ирина Львовна видела, но молчала («Так и знала, что эти двое выкрутятся, зачётный, повышенной сложности диктант Метревели написала за пять минут, оба варианта. Темиров как пулемёт строчит аккорды, тоже два варианта, он ведь у нас гитарист… божией милостью. Торопятся, стараются оба… Хулиганы, житья от вас нет, теперь вздохну свободно… Как мне жаль расставаться с этими двумя, ведь они мои лучшие ученики!»).

Ирина Львовна продлила урок на десять минут, чтобы Марина с Отаром успели закончить, и вывела обоим в дневниках красивые жирные пятёрки. В добрый путь, мои дорогие ученики! В добрый путь…

Часть 15. Музлитература

Отар Темиров

Отар рассказывал о себе шутя и смеялся через слово, но Маринэ слушала его без улыбки, потому что он говорил о несмешном. Например, о том, как гладил себе рубашку.

– А что же твоя мама? – ужасалась Маринэ.

– Да что я, сам рубашку не поглажу? Она «на выход» была, красивая, в чёрно-белую полоску сверху донизу и такой же воротник. И пиджак чёрный, и чёрные брюки. Типа костюм. Отец из-за границы привёз, мать бы ни за что не разрешила «трепать» и гладить не стала бы…

– А другую нельзя было надеть? – «Нельзя. Похвастаться хотел перед всеми, а то смотрят как на…

Отар не договорил. Маринэ взяла его руку в свою и сказала чуть слышно: «Не все. Я – не смотрю». Отар слегка сжал её пальцы.

– Молчала бы… Ты-то уж точно – как на пустое место смотришь. Как на телохрана. Сколько я твоих… мальчиков передубасил, а ты и довольна, больше ничего не надо. Я у тебя как бейсбольная бита, – выдал Отар, глядя на смущенную Маринэ с видом победителя. («Ишь, глаза опустила, прямо ангел. Этот ангел бить умеет так, что сразу в рай попадёшь, сам его учил, то есть её. А посмотришь – девочка-мимоза. Эх!»

Отсмеявшись, продолжил.

– Ну, поставил я утюг на разогрев, рубашку на столе разложил, там ярлык: «нейлон 100%». На утюге нейлон искал, не нашёл, зато нашёл «нылон». Представляешь, нылон! Я над этим утюгом как верблюд смеялся, аж пена изо рта, стою и ржу… Потом к рубашке приложил, и сразу зашипело и дыра прожглась: он на «хлопке» стоял, зараза, стоял. Как мать простыни гладила, так и стоял.

– Ой, и как же? Что тебе за это было?

– Да ничего мне не было. Мать с работы пришла – палёным воняет, рубашка на стуле висит. Ну, то что от неё осталось. Смотрит на меня как зверь, глаза бешеные, утюг схватила и на меня пошла. Отец не дал. Ты кулак-то не кусай, а то вдруг откусишь? Он остыл уже, утюг-то. Я бы увернулся, я ж не на фоно играю (фоно – фортепиано, на жаргоне музыкантов). Она бы не ударила, просто замахнулась, попугать хотела. Она рубашку эту жалела очень, плакала. Потом предки ругались, а я в секцию поехал… Рубашку прожёг капитально, не заштопаешь, ха-ха… Жалко. Тебе хотел показать».

Два сапога пара

Другой «курьёз-конфуз» произошел с Отаром, когда ему на тренировке двинули в челюсть. Двинули крепко, Отару после секции на сольфеджио ехать, там петь надо, рот открывать, а кому это интересно? Пока в автобусе ехал, вроде ничего было, рот закрыт потому что, а в классе – беда-бедовская, болит как зуб.

Скула пластырем залеплена, сам какой-то не такой, приставать с вопросами не стали: подрался с кем-то, сейчас Ирка его взгреет, вздёрнет и за ушко на солнышко, типа сушиться повесит. Повеселимся!

«Вздёрнуть» Отара не позволила Маринэ, которой он прошипел свистящим шепотом, не раскрывая рта: «Марин, выручай, мне челюшш, кажаша, шломали. Ирка выжовет, мне рот не открыть и чемпература, кажеша… А можеч, и неч никакой чемпературы, прошто жнобит».

«Ирка» вызвала («как в воду глядел, больше вызвать некого, что ли?»):

– Темиров, что сегодня такой кислый? Как лимон. C тобой кофе можно пить. Спой нам пожалуйста, что я сейчас играла (донельзя витиеватая длинная мелодия, не лень было сочинять). Или ты не слушал? Тогда специально для тебя повторю, – разорялась Ирка, потому что Отар не вставал, продолжал сидеть и смотрел на неё устало, без досады даже, как смотрят на репей, который – вот прицепился же, теперь колючки отдирать