Джеймс Гиллрей. Карикатура на принца Уэльского, будущего Георга IV

Это был долгий, монотонный, мычащий зов, похожий на рев неведомого зверя, повторявшийся на одной ноте, но нараставший до какого-то утробного вопля. Вот уже несколько минут Трегеллис и остальные слышали этот неясный и странный шум, но не придавали ему значения. Теперь он становился громче с каждой секундой, как будто по коридору шла неизвестно откуда взявшаяся мычащая корова, быстро приближаясь к дверям столовой. Звук нарастал и делался столь подавляющим, что поверг бражников в недоуменное молчание. Он являл собой нечто необычайное — животное по звучанию, но человеческое по своей натуре — зловещее, бессмысленное уханье и гиканье, от которого в жилах стыла кровь. Они по очереди переглянулись — мужчины в одних рубахах, в нелепых позах застывшие на столах и стульях. Кто мог выть в гулких дворцовых коридорах? Этот немой вопрос застыл в глазах у всех, и только принц смог ответить на него побелевшими губами. Он спустился на стул и застыл, уставившись на дверь выпученными от страха глазами. Снаружи донесся последний ужасный вопль, дверь распахнулась, и в проеме показался безумный король с искаженным гримасой лицом, что-то бессвязно бормотавший себе под нос.

Одет он был в длинный серый халат, из-под которого торчали красные шлепанцы. Его седые волосы стояли дыбом, растрепанная борода покрывала всю грудь, а выпученные глаза бессмысленно вращались. Он застыл на минуту, держась за дверь, — жалкий, сгорбленный старик. Затем рот его широко раскрылся, и вновь комнату огласил долгий, и пронзительный крик. В то же мгновение перепуганные гуляки заметили за его спиной какое-то движение, затем появились лица бежавших со всех ног врачей. Их цепкие руки подхватили короля, его оттащили назад, и дверь с треском захлопнулась за голосящим и извивающимся монархом. Затем в полной тишине раздался глухой стук. Трегеллис ринулся к графину с бренди.

— Ослабьте ему ворот, — хладнокровно приказал он, — и голову держите повыше.

Повинуясь его словам, группка сконфуженных, полупьяных фаворитов подняла тучное бесчувственное тело наследника престола и бережно перенесла его на кушетку.

ИСПОВЕДЬ

Женский монастырь Третьего ордена доминиканцев — большое здание с белеными стенами и глубоко врезанными окошками — стоит на углу улицы Святого Петра в Лиссабоне. За крутым деревянным крыльцом высится статуя святого Доминика, основателя ордена, выполненная в человеческий рост. Любой переступивший порог монастыря с удивлением обнаружит несколько странное скопление предметов, стоящих у подножия статуи. Каждое пожертвование по обету меняется от недели к неделе. В большинстве своем эти подношения состоят из кружек с вином, сырных крошек, деревянных щепок и кофейных зерен, однако иногда к ним добавляются дырявая жестяная кастрюля или погнутая тарелка. С наивной верой сестры, когда им что-то надобно по хозяйству, кладут то, в чем они нуждаются, к ногам своего покровителя-святого, тем самым взывая к его помощи. Само собой разумеется, что на следующий же день появляются вино, дрова, новые кастрюли и тарелки — словом, все, что нужно. Результат ли это чуда или скромной помощи набожных мирян — может гадать кто угодно, но только не простодушные сестры-доминиканки. Для них само их существование есть одно нескончаемое чудо, и в качестве опровержения любых сомнений нечестивых еретиков они показывают на полки своих кладовых.

Если кто-то спросит этих благочестивых фанатичек, почему среди всех остальных именно их обители оказывается такая постоянная забота свыше, они тотчас же ответят, что это — небесное признание святости их матери настоятельницы. Двадцать лет сестра Моника посвятила праведному труду среди заблудших и падших, что является священным призванием всех монахинь-доминиканок. Нет в Лиссабоне закоулка, который бы не осветило сияние ее белоснежной мантии. И тем не менее настоятельница продолжала свое служение во благо людское с такой неутомимой энергией, что это заставляло устыдиться молодых послушниц. Не счесть тех, кто стараниями ее вернулся к жизни праведной с тернистого пути греха. Все это оттого, что помимо иных своих достоинств она обладала даром выказывать искреннее сочувствие и вызывать доверие всех страждущих. Говорили, что это явилось знаком того, что в свое время она сама претерпела «многия тяготы». Однако никто ничего не знал о ее прежней, мирской жизни достоверно. Было лишь известно, что родом она с далеких северных гор, и что мать настоятельница редко и очень неохотно рассказывала о своей жизни. Ее воскового цвета лицо всегда оставалось холодным и невозмутимым, однако иногда ее большие темные глаза сверкали таким взглядом, что все бедные и несчастные искренне верили, что нет в мире страданий, которые бы до них не испытала сестра Моника.

Эжен де Блаас. Безмолвные думы

В безмятежной жизни монастыря раз в год происходило событие, которого полгода ожидали, а потом полгода вспоминали. Состояло оно в праведном служении и полном уединении, когда к ним прибывал какой-нибудь известный и достопочтенный проповедник, дабы в течение недели, наполненной молитвами и наставлениями, еще более приблизить их добродетельные души к благодати Господней. Только святой мог повлиять на столь набожное собрание, так что посещение монастыря доминиканок являлось последней вехой для истинного носителя слова Божия, дабы тот мог рассчитывать на благоволение Святого Престола в качестве признания заслуг перед ним. Однажды к ним приезжал францисканец Эспинас, в другой раз — отец Менас, знаменитый аббат Алькантарский. Но ни тот, ни другой не смогли вызвать такого, хоть всеми силами и скрываемого, радостного ожидания, когда по кельям пронесся слух, что в этот год им окажет честь своим присутствием не кто иной, как сам отец Гарсия, член ордена иезуитов.

Ибо отец Гарсия был священнослужителем, известным всей Европе как достойнейший продолжатель дела таких великих людей, как Игнатий Лойола и Франциск Ксаверий, что основали «общество Иисуса». Этот страстный проповедник и яркий, талантливый писатель являлся к тому же и мучеником, ибо он понес слово Божие в Тибет, вернувшись оттуда с переломанными пальцами и вывернутыми запястьями как знаками своей безграничной веры. Эти изувеченные руки, поднятые в призыве к пастве, повергали ее в молитвенный экстаз. В жизни он был высоким, смуглым, согбенным стариком, чрезвычайно худым от постоянного иссушения плоти, с тонким лицом, острым взглядом и ястребиным носом. Одним словом, он представлял собой воплощение истинного и бескомпромиссного служителя Господа. Его обветренное, испещренное глубокими морщинами лицо некогда отличалось красотой и изяществом, теперь же оно являло собой олицетворенную безграничную веру и стальную волю. Но, как бы то ни было, оно и в пору его молодости, и в преклонные года никого не оставляло равнодушным. Шрам от удара кинжалом, нанесенный ему язычниками, вызывал еще большее благоговение в глазах верующих. Многие бы искренне засомневались, что этот сгорбленный, изможденный на вид человек мог обладать нерушимой силой духа, если бы не его живые темные глаза, истово горевшие из-под густых бровей.